Ольга Елисеева - Последний часовой

Далеко, очень далеко. Хотя по той же дороге. Ну был бы Пестель простой казнокрад – схватили за руку, наказали. Но ему нужны были деньги для высокого – военная революция, поход на Петербург.

– В сентябре ваш полковник отправил Майбороду с его ротой в Махновку охранять дивизионный штаб. А вас послал приглядывать за ним?

Самый болезненный вопрос. Лядоховский до сих пор чувствовал унижение.

– Ему не на кого было положиться. Он просил меня по-дружески. Но я не смог… Майборода улизнул в Житомир и там передал донос. Неужели его не покарают?

Совсем по-детски.

– За что? За казнокрадство? Или за предательство?

Лядоховский молчал.

– Вам нужно молиться на этого негодяя, – сухо сказал Бенкендорф. – Вас не приняли в общество, но вы знали о нем и были соучастником. Если начать ваши допросы, всплывет воровство Майбороды. А он ныне – спаситель отечества, – генерал презрительно хмыкнул. – Его наказывать не будут. Простят в награду за верность. Следовательно, и вас не тронут.

Лядоховский потрясенно смотрел на собеседника.

– Поверьте, начинать жизнь в 19 лет с каторжных работ плохо для дворянина. Вы вернетесь в полк с тем же чином, потом вас несколько раз переведут с места на место, чтобы разговоры за спиной утихли, и служите.

– Но Майборода…

– Не могу гарантировать, что вы с ним больше никогда не встретитесь. Напротив, это очень вероятно. И тогда никто не помешает вам решить дело чести. Но добрый совет, – Бенкендорф покусал ус, – дайте себе остыть. Пусть пройдет лет десять. Вы многое станете оценивать иначе. И боюсь, вам откроется, что не один Майборода был причиной вашего несчастья.

Вечерами Никс играл на тромбоне. Один, в кабинете, закрыв дверь и подойдя к темному незашторенному окну. Ему требовалось минут сорок или больше, чтобы прийти в себя после дневных дел. Он никогда не думал, что их будет столько! Что они станут налезать и давить друг друга. Их не удастся выстроить по ранжиру: эти утром, когда голова свежая, эти напоследок… Нет, бумаги требовали, дергали, настаивали.

Чтобы справиться со всеми, прочитать и дать вразумительную резолюцию, он вставал на рассвете. А ложился… Конечно, в течение дня появлялись свободные минуты – обед, прогулка, музыка у жены. Но после них Николай неизменно возвращался к столу и, как каторжник наваливается грудью на тачку, упирался руками в зеленое сукно.

Вечером он ощущал потребность смыть с себя накипь дневных бед. Полированное, холодное на ощупь тело тромбона медной змеей поблескивало в темноте. Никс не зажигал свеч. Подходил к окну. Глядел на слоеный жестяной пирог крыш, уходящих к горизонту, и думал, сколько кошек у водосточных труб сейчас спугнет. Он не играл ничего определенного. Что в голову взбредет. Из раструба катились то рассерженные, то задумчивые звуки. Тромбон гневался вместе с ним и вместе с ним стихал.

В этот вечер Александра пришла за мужем в кабинет. Слишком поздно? Или он разбудил детей?

Села в кресло, подобрала ноги к подбородку и с каким-то жалким выражением уставилась на него.

– Николя, я совершила ужасную вещь.

Ему представилось, будто жена отдавила ногу комнатной собачке или выбранила фрейлину до слез. Но Шарлотта, набравшись мужества, повинилась в недостойном поступке.

– Я подозревал, – с удивительным хладнокровием отозвался муж. – Все дамы любят романы.

Ее оскорбил пренебрежительный тон.

– А что ты скажешь…

Тут бедняжка вывалила на супруга все свои подозрения.

«Ничего не скажу! – возмутился в душе Никс. – Я полгода тону в обвинениях, оправданиях, тщетных надеждах дознаться правды и версиях, у которых концы не сходятся с концами».

– Дорогая, – муж старался говорить как можно мягче, – посмотри на меня: я жертва семейных тайн. Всего ужаса 14 декабря можно было бы избежать, если бы мои дорогие родственники меньше прятались от подданных и честно заявляли о своих намерениях.

– Ты не понимаешь…

– О, я давно ничего не понимаю! – Он все-таки сорвался. – Зачем тебе, например, ворошить дело двадцатилетней давности, все участники которого благополучно скончались? От скуки? А мне, представь, есть чем заняться!

– Я считала Элизу святой…

О, да! Шарлотту воспитывали строго. Для нее до сих пор моральным авторитетом оставалась мать, покойная прусская королева Луиза, – неколебимая добродетель! Что было бы, если бы муж показал бедняжке россыпь надушенных любовных записок красивейшей из немецких монархинь к Александру? Николай наткнулся на них, разбирая бумаги брата, из одного конверта выпал локон – золотистый, как у его жены…

– Мне кажется, что покойные государь, государыня и этот несчастный молодой человек… жертвы чужого коварства, – Шарлотта чувствовала себя виноватой. – А если тот, кто покушался на них, покусится и на нас с тобой?

Государь обнял жену за плечи.

– Пойдем спать. Вредно жить среди постоянных подозрений. Следствие кончится. Мы уедем в Москву, на коронацию. Ты будешь много танцевать, как любишь. Твои нервы придут в порядок.

«Он считает меня больной, возможно сумасшедшей», – с горечью думала Александра.

«Ей не откажешь в здравом смысле», – рассуждал Николай. Им овладели тоскливые чувства. Ответы на вопросы жены могли оказаться такого свойства, что лучше бы их не касаться. Это в начале следствия ему хотелось непременно добраться до дна озера. Теперь, на глубине, серное зловоние было столь велико, что царю не хватало воздуха и тянуло к поверхности.

Медный ангел над воротами простирал руку, осеняя окрестные поля. Его позолоченная труба висела в воздухе над ярко-зелеными квадратиками земли, рассеченными неглубокой рекой. Со второго этажа замка было хорошо видно дорогу, и старый граф Воронцов, сидевший у западного окна гостиной, издали заметил черный элегантный экипаж – дорожный, без гербов и лаковой росписи. От него за версту веяло столичной жизнью. Богатая ли кожа обивки, чистые ли стекла, рессорная ли мягкость были тому виной, но в карете легко угадывался новомодный лондонский шик.

Сердце старика сжалось. Чем быстрее текли годы, тем нетерпеливее он становился в ожидании сына – молодого графа Михаила. Молодого! С высоты собственных 82-х, 43 Миши выглядели почти мальчишеством. Между тем тот не писал о намерении приехать, да и время сейчас не подходило, чтобы генерал-губернатор южного края, зацепленного мятежом, мог отлучиться за границу. Стало быть, не Миша.