Жалко, умолк, не договорил, с чьим. Посланника Витворта? Джеффрейса? Или какой-нибудь более высокой особы?
Ещё бы англичанам с австрийцами не мечтать о таком союзнике! Он будет рваться в бой и таскать для них каштаны из огня, а пожинать плоды своих побед предоставит союзникам, ибо жаждет лишь славы и приключений. Злосчастна держава, которой владеет государь, одержимый похотью славолюбия…
Вернулся кучер, показав жестом, что поручение выполнено, и через самое короткое время на улицу из ворот вышел человек, в которого Алексей так и впился взглядом. Это и есть главный заговорщик?
Человек был высок, с суровым лицом, которое казалось ещё мрачней из-за чёрной повязки, закрывавшей один глаз. Одет незнакомец был в тёмно-коричневый кафтан, такого же цвета кюлоты, полосатые чулки и грубые башмаки с пряжками. Из-под треуголки свисали полуседые космы. По одежде – то ли лекарь, то ли дворецкий, только больно уж важен. Не ряженый ли?
Удивительней всего было, что одноглазый держал в руке фонарь с толстой незажжённой свечой. Для какой такой надобности?
Снова Штрозак высунулся из окна. Донеслось шушуканье.
– Потшему так? – громко воскликнул немец, забывшись. – Я не желаль никуда лезть! Это ест опасно!
– Потому и надо, что опасно, – спокойно ответил ему одноглазый и снова перешёл на шёпот.
Сколь Лёшка ни ёрзал, сколь ни напрягал слух, более ничего не разобрал. Неизвестный сел на козлы к кучеру, и карета тронулась.
– Это и есть главный заговорщик, который мне всё расскажет? – спросил Попов. – Зачем же мы куда-то едем?
Ганноверец выглядел встревоженным. Что-то было ему явно не по нраву.
– Нет. Военной частью руководит другой человек, бывший капитан царских мушкетёров. Его сегодня чуть не арестовали полицейские агенты, и он скрывается в секретном месте. Туда мы и едем.
Капитан мушкетёров? Не стрелецкий ли пятидесятник Фролка Бык? То-то бы ладно! Один раз ушёл от Алексея Попова, вдругорядь не сорвётся!
От азарта и волнения у гвардии прапорщика пересохло в горле. Посольский секретарь тоже был неспокоен, всё ворочался на сиденье и поминутно высовывался в окошко, смотрел, куда едут.
Ехали сначала высоким берегом, потом повернули с приречного тракта в сторону, на дорогу поплоше. Она миновала слободские дворы, превратилась в поросший травой просёлок, на котором карету стало пошвыривать из стороны в сторону.
Дома кончились, потянулись пустыри. За ними, в берёзовой рощице, экипаж остановился.
Спустившийся с козел одноглазый сказал, подойдя к дверце:
– Колымагу тут оставим, пойдём пеши. Там такое место – приметно будет.
Штрозак перевёл, Алёшка важно кивнул. Zu Fuß[4] так zu Fuß.
Вышли из рощи – за ней выжженная земля и чуть поодаль обугленные остовы домов.
– Что это ест?! – испуганно воскликнул ганноверец.
Провожатый объяснил на ходу:
– Хутор тут был стрелецкий. Стремянного полка. Во время бунта пожжён в острастку смутьянам, а селиться тут запрещено.
Секретарь перевёл и это, назвав хутор «фольварком», а Стремянный полк «лейб-региментом». Где тут может скрываться пятидесятник, было совершенно непонятно. Сколько Алёша ни вертел головой, ничего, кроме головешек и бурьяна не видел.
– Здесь. – Одноглазый склонился над полусгнившим колодезным срубом, позвенел ржавой цепью и крикнул в дыру. – Фрол Протасьич! Я это, Агриппа! Не пальни! К тебе двое людей немецких. Что будут спрашивать – отвечай, как есть.
– Пущай лезут, – басисто прогудело из колодца.
Он самый, Бык, окончательно убедился Алексей. Ну держись, вор. Теперь не улетишь. Тут тебе не колокольня.
Человек, назвавшийся Агриппой, крутил ворот. К концу цепи вместо ведра была примотана верёвочная лесенка. Одноглазый прицепил её к крюкам, приделанным к срубу изнутри. Всё тут было придумано и приготовлено с умом.
– Полезайте, – сказал проводник. – Мне незачем. Пора в дом возвращаться. Твой кучер меня отвезёт назад, а за вами вернётся.
– Я не хочу! Веровка меня не держать! Я толстый! – закричал Штрозак.
– Фрол потяжелей твоего будет.
С этими словами Агриппа зашагал назад к роще, оставив фонарь на краю колодца. Из-под его башмаков поднимались серые облачка пепла.
– Герр секретарь, ни о чём не беспокойтесь. – Попов уже вешал себе на шею портупею, чтоб не мешала спускаться. – Я слезу первый, подержу лестницу. – Он заглянул вниз. – Здесь неглубоко, каких-нибудь двадцать локтей.
* * *
Спускаться в темноту было жутковато и неудобно, с фонарем-то в руке, но нетерпение подгоняло.
Наконец под ногами оказалась земля. Не мокрая, как следовало бы ожидать, а сухая. Вода из этого колодца давным-давно ушла. Если вообще когда-нибудь была.
Тусклый свет, проникавший сверху, позволял увидеть очень немногое. Стенка была только с одной стороны, от которой пространство расширялось.
– Эй, немец, ты по-русски разумеешь? – раздался из темноты мощный голос. Теперь Алексей явственно его узнал – тот самый, с колокольни.
Не отвечая, Попов зажёг в фонаре свечу. На некотором отдалении тоже щёлкнуло огниво, загорелся огонёк. Помещение осветилось.
Колодезь оказался ложным. Под землёй была вырыта продолговатая камора длиной шагов в десять, шириной в пять. В дальнем её конце виднелся дощатый стол, на котором светилась масляная лампа. Там сидел огромный мужичище. На его бородатой роже поигрывали чёрно-багровые тени, глаза зловеще поблескивали. У одной из стен лежал ворох сена, должно быть, заменявшей подземному сидельцу постель….
– Сдороф буди, маладетц, – приветствовал его Лёшка, вспомнив, что именно так обратился к нему лейтенант Мюльбах, упокой Боже его грубую душу.
Продолжая вглядываться в сумрак, Попов держал лесенку, по которой кряхтя и ругаясь, спускался пузатый секретарь.
Он с опаской воззрился на великана, который спросил его:
– Ты, что ли, главный?
– О, нет! Я толко толмечер.
– Ну переводи, коли толмач. Пусть скажет, что он за человек да откуда, а потом уж спрашивает… Садиться тут некуда. Так стойте.
Пока Штрозак переводил, Алексей прикидывал, как разговаривать с пятидесятником. С такими, как Бык, лучше держать себя поначальственней, как подобает важной персоне.
– Скажите ему, что я прибыл из ставки короля Карла, Мы желаем знать, как устроено дело, за которое этот человек получил хорошие деньги.
– Про деньги говорить не буду – московиты на сей счёт обидчивы, – предупредил Штрозак, прочее же перевёл, от себя ещё и назвав Лёшку «отшень фашни чоловек при шведски король Карл».
