Бес осторожно отделился от спины Лотра и исчез. Кардинал стал слушать.
– Так вот, – «добивая», сказал монах. – Когда папа Иоанн Двадцать Второй говорил, что за убийство отца и матери человек платит в канцелярию семнадцать ливров и четыре су, а убив епископа – сто тридцать один ливр и четырнадцать су, он не подразумевал, что можно убивать отца или епископов, а просто показал тёмному народу единственным понятным для него способом, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.
Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.
– Даже тупые мозги хама могут понять такой простой способ оценки, – триумфально провозглашал монах. – Вот что такое плоть и что такое душа!
Бекеш хотел было сдержать Кристофича, но францисканец мягко высвободился. Улыбнулся друзьям ироничными тёмными глазами, сделал шаг к школяру, который озирался в поисках подмоги:
– Молодчина, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой мерзости, запрещённой ещё Филиппом Пятым.
Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.
– Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, явившемуся в облике человеческом, ибо целуешь ты плоть. А Богу Духу нельзя поцеловать руки. Ergo, никому не целуй рук. – И логично добавил: – Кроме женщин. Но, впрочем, этому тебя, когда придёт твоё время, учить не придётся.
Стал против доминиканца, весь белый, румяный лицом, спокойный.
– Итак, брат поёт аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колу, он бы ещё более рьяно запел славословие духу. Брат позволит мне заменить этого младенца? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести нашу дискуссию чуть… в сторону, назвав её, скажем, «плоть, душа, лицемерие, или разум о плоти, душе и тех, кто стоит на страже их».
Глаза монаха забегали. Он чувствовал, что против него вышел могучий противник, который, не поступаясь внешней учтивостью, играет оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, да ещё с перевёрнутой темой, означало признать свой разгром. А его не для того послали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не думал о том, кто стоит под стенами. Наконец, пусть даже и этот диспут.
– Пожалуйста, – сказал он.
Кристофич вздохнул. Затем его руки твёрдо ухватили перила лестницы.
– Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже, чем родителей, просто и наглядно свидетельствует о том, что такое человек плоти, приближённый к соседям и семье, и что такое человек духа и идеи, то есть приближённый к верхам.
– Да, – подтвердил священник.
– Позвольте напомнить брату, что далее там сказано: за первого убитого священника – сто тридцать семь ливров и девять су, а за каждого последующего – половину цены.
По толпе прокатился смешок.
– Я понимаю, несколько священников дороже одного, даже епископа. Но, простите, что наглядно утверждается здесь? То, что последующие священники менее люди идеи, нежели первый? То, что они более люди плоти и личной жизни? Или это просто такса для разбойников, да ещё установленная с расчетом, чтобы убийства не оказались слишком опустошительны для кармана? Бедные последующие священники! Им не удалось попасть под руку первыми. Тогда за них заплатили бы сполна. Их бы это, безусловно, утешило в их жалостной юдоли. Не смейтесь, люди. Потому я и говорю о лицемерии тех, кто всё время громче прочих кричит о духе и плоти. Этот пустопорожний вопрос они придумали, чтобы вы меньше рассуждали о сегодняшнем дне, чтобы придать своим спекуляциям оттенок глубокомыслия и философской правды. На самом же деле их это занимает приблизительно так, как меня – судьба изношенного мной в детстве плаща. Не занимают их ни дух, ни плоть… Вот я сейчас докажу их двоедушие. Они сыновья мамоны и брюха. Но почему они так беспокоятся о вашем духе и ваших мозгах? Скажете, потому, что отдают пальму первенства душе? Ложь!
– И тут брешешь ты, утверждаю, – бубнил монах.
– Почему? Вот наш Папа сказал богословам, доказавшим бессмертие души: «Рассуждения, приведенные вами в пользу утвердительного ответа, кажутся мне глубоко продуманными, но я отдаю предпочтение отрицательному ответу, ибо он вынуждает и склоняет нас с большим вниманием относиться к своему телу и сильней дорожить сегодняшним днём».
– Не может быть! – ахнул кто-то.
– Клянусь! Потому я и говорю вам, сыны мои, что куда бы они ни ставили дух – дела им до него нет, и спор этот не стоит выеденного яйца. Жрут как не в себя кур, и рыбу, и мёд, и заморские фрукты, хлещут вина, крича при этом о духе для вас, а заботясь о плоти своей. Вот вам позор сегодняшнего дня. Не слушайте их философии. Потому что они лицемеры, гробы повапленные. Дела им нет до мыслей! Лишь бы вы думали как они и не мешали им жрать.
Лотр и Босяцкий переглянулись.
– Ты приказал отвлекать диспутами внимание, – сказал праиезуит. – Слышишь? Это же подстрекательство!
– Люди, которым действительно важен человеческий дух, плотью своей платят за живых. Костром, горестным изгнанием, тюрьмой, пытками, наветами грязными, которые на каждом из них. А эти мошеннички и брехуны? Много из них мучеников вышло за последние столетия? Если какие и вышли, то были простые, тёмные вояки Церкви воинствующей, которые по тупости своей не сумели разобраться в том, что ни один епископ, крича о духе, не гибнет за веру. Они зовут вас в крестовый поход против турок и неверных, собирают на это деньги с простых. А вот что пишет один из немногих совестливых, епископ Иоганн Бурхард[132]: «Пятьдесят блудниц скакали в позах, которые не опишет пристойность. Сначала одни, потом с кардиналами… И вот Папа подал знак к единоборству, и… гости начали делать с женщинами…». Я не стану оскорблять ваш слух, простые и наивные, но всё это происходило на глазах у других, а дочь Папы сидела «на высоких перилах и держала в руках награду за единоборство, которую должен был получить самый стойкий, пылкий, неутомимый».
Вы отказываете себе во всём ради Небесного Иерусалима, голодаете и мёрзнете, льёте кровь, а они, лёжа с блудницами, подстрекают вас: «Так, так». Дьякон времён первомучеников мог не бояться чрева львиного на римской арене, апостол не боялся даже креста, а у нас нашёлся один только, бедный несвижский мученик Автроп. Человек, который досыта не ел подливки с чесноком, человек, которому вера его ничего не дала, отдал за эту веру больше, чем те, кому она дала всё. Отдал самое дорогое, что у него было: несытую, достойную жалости, но ведь всё же жизнь. И не только за людей, но и за имущество Церкви, крошки которого хватило бы, чтобы дети его всю жизнь не ложились спать впроголодь. Бедный человек! Бедный святой дурень! Великий, Святой Дурень! Он не знал, что рыба давно уже смердит с головы.
