Владимир САКСОНОВ
ПОВЕСТЬ О ЮНГАХ
Рисунки П. ПАВЛИНОВА
Я слышу как шумят сосны, — значит, проснулся. Крепко зажмуриваю глаза, пытаясь опять провалиться в мягкий, теплый сон, и — ничего не могу поделать! — жду: вот-вот заорет дневальный.
Сосны шумят и шумят… При сильных порывах ветра они словно тесней обступают палатку, потом отходят. Если с головой укрыться шинелью, их невнятный гул стихает.
— Подъем!
Ветер, торжествуя, гудит в соснах, совсем рядом скрипят их стволы; и теперь уж мне кажется, что я слышал это всю ночь.
И всю ночь видел во сне валун, похожий на тушу бегемота. Не думал я, что он такой большой, когда из-под земли выпер кусок его спины — холодный, гладкий, со следами от кирки. А потом… Хоть бы он треснул!
Глаза не открываю: такое чувство, что, если открою, сразу станет холодней. А зачем открывать? В палатке темно, тихо. До третьей команды вставать никто не собирается.
Правда, Железнов поднимется раньше всех. Это парень, который спит в правом дальнем углу. Его фамилию я запомнил еще на Большой земле, во время переклички, и, наверное, потому, что у него такое…
— Выходи на физзарядку!
…такое лицо: все в оспинах, а подбородок тяжелый, тянет книзу. Смотрит Железнов всегда исподлобья.
Поспать бы!.. Пусть этот валун мне только снится. А то ведь он существует на самом деле — лежит, бегемотина, и ждет нас. На его спину наткнулся, конечно, я. Мне везет! Но потом и Железнов, копавший шагах в десяти от меня, буркнул: «Тут тоже…»
Мы еще не знали, что стоим на одном и том же валуне. У меня, правда, шевельнулось какое-то нехорошее предчувствие, когда Сахаров — а он копался у самого края котлована — крикнул: «Желающие изучать историю, ко мне! Ледниковый период… А я не нанимался».
И стал колупать киркой совсем в другом месте.
…Вот теперь я засыпаю, да как!.. Сутки мог бы проспать.
— Приготовиться на завтрак!
Это и есть третья команда. Вокруг закопошились. А Железнов уже возвращается — ходил, значит, умываться. Он в нашей палатке один такой: по утрам умывается, а спит раздетый.
— Закаляется, — насмешливо шепчет мой сосед и высказывается вслух: — Нет уж, на Соловках спать надо во всем аттестате!
Сосед — Сахаров. Он закуривает — самокрутка лежит у него под подушкой с вечера, — и я вижу одну сторону его тонкого носа, щеку, настороженно расширенный злой глаз.
Надо вставать… И думать не о валуне, а про что-нибудь приятное. Например, про завтрак.
Вчера перед отбоем я сделал из своей «гражданской» рубашки новые портянки. Тоже приятно. Вот они, под матрацем, тепленькие!
— Выходи строиться!
Сахаров чертыхается. Я догадываюсь почему: шнурки кожаные, от сырости разбухают и не продеваются. У всех так. Но все молчат, а Сахаров молчать не может.
— Служба, — говорит он, — для нормального человека состояние ненормальное.
— Сидел бы дома, — тихо огрызается кто-то в темноте палатки.
Сахаров поднимает голову.
— А ты сиди там… таракан!
Строиться выходим на дорогу — целая рота заспанных юнцов в черных помятых шинелях и бескозырках без ленточек. Флотские ремни и ленточки нам еще не дали.
Мутный, зябкий рассвет сочится сквозь ветви сосен.
Впереди, справа вспыхивает карманный фонарик — политрук начинает читать сводку Совинформбюро: «В течение двадцатого сентября наши войска вели ожесточенные оборонительные бои…»
На поляне, неподалеку от дороги, врыты в землю наскоро сбитые столы и скамейки. Садимся по десять человек за стол. Девять пар глаз следят, как бачковой делит хлеб, масло и сахар. У меня бы, наверное, руки задрожали, будь я на его месте. А Сахаров даже глазом не моргнет. Ловко у него получается: делит вроде поровну, а если сравнить, то моя порция — я сижу на другом конце скамейки — вдвое тоньше, чем у него!
Напротив меня — Железнов. У него горбушка такая же, как моя. Тот, кто поближе к бачковому, тот и выгадывает. И все молчат.
Я поднимаю глаза. Железнов смотрит на меня в упор.
— У тебя компас есть?
— Чего-о?
— Ну, компас. Обыкновенный…
Я только плечами пожимаю. Но когда он прячет половину своей горбушки в карман шинели, теряюсь окончательно: неужели наелся? Я бы сейчас мог проглотить таких горбушек… сколько? Но об этом тоже лучше не думать и, пока не подняли, с наслаждением прихлебываю пустой, но горячий, пахнущий дымом чай.
— Встать! Выходи строиться!
Опять голову направо, прямо… Поворот. Первый, тяжелый, как вздох, шаг роты.
Метрах в двадцати от дороги лес начинает спускаться к озеру и заметно редеет. Затоптанная трава и щепки покрыты инеем. Если провести по щепкам ботинком, сразу можно увидеть, что они свежие.
Когда начали рыть котлованы для кубриков — так здесь называют землянки, — я обрадовался: думал, будет полегче, чем таскать тяжелые стволы сосен. Зря так думал. Земля мерзлая, твердая. Лопатой не возьмешь, надо киркой.
А что кирка? Стоим вот и смотрим на валун: чем такую бегемотину вытащишь?
Последние два дня всей сменой — двадцать пять человек — мы долбили вокруг этого валуна кирками. Обкопали его, выровняли землю. Теперь старшина (новый какой-то — они у нас часто меняются) послал за канатом.
— Ра-а-аз, два-а — взяли! Еще ра-аз — взяли!..
Что-то развеселились вокруг… Согрелись, наверное.
— Ра-аз, два-а — взяли!
— Пупок не надорви, — советует Сахаров.
Я опять в дураках: тяну, когда все уже только делают вид, что стараются. Стараться, конечно, незачем. Это и старшина понимает.
— Отставить, — говорит он.
И задумчиво трет щеку, словно решает, побриться ему или нет.
Канат соскальзывает с гладких боков валуна. Мы разбредаемся.
— Надо в другом месте копать, — вздыхает маленький лупоглазый юнга.
— Прыткий какой! — говорит Сахаров.
У «прыткого» шинель до пят, а бескозырка держится на оттопыренных ушах и сползает на нос.
— Я такую войну в детдоме видел. — Железнов приседает на корточки, берет два небольших камня и стучит ими друг о друга. — Противотанковые рвы копали. Там хоть фронтом пахло. А тут…
— Искру высекаешь? — спрашивает Сахаров.
— Знал бы — в воспитанники подался, — бурчит Железнов.
— А ну, воинство, — говорит вдруг старшина, — тащи сухостой! Да побольше… Живо!
