Курмангазы Караманулы
Одинокий всадник
Стремительные раскаленные стрелы неслись прямо к нему. Кулбатыр лежал и смотрел на них, с ужасом понимая, что ему никуда не скрыться. Одна впилась своим жалом в руку, другая пригвоздила ногу к земле. Распятый, он не мог даже пошевелиться и сразу же заметил, что еще несколько стрел нацелились прямо в его голову. Он рванулся отчаянно, изо всех сил, покатился в сторону, и в то же мгновение кошмарный сон покинул его.
Кулбатыр открыл глаза и понял, что давно уже лежит на солнцепеке и жалят его вовсе не стрелы, а солнечные лучи. Тень от ивняка, где он утром, кинув под голову седло, устало растянулся на влажной от росы траве, давно полуденно съежилась, спряталась у корней, а роса, приятно холодившая тело, испарилась. Кулбатыр задыхался от зноя, липкий пот пропитал одежду, пощипывающей влагой выступил на лбу и на шее.
Стояла звенящая пустынная тишина, усиленная звоном кузнечиков, и все-таки Кулбатыр тревожно прислушался. До слуха донеслось недалекое позвякиванье удил, и это принесло успокоение: если лошадь не тревожится, значит, никого поблизости нет.
Он достал из кармана холщовых штанов большой, засаленный от длительного употребления платок, тщательно вытер лицо и шею, потом надел борик[1], подобрал камчу[2], валявшуюся рядом, и поднялся.
Солнце палило нещадно, травы пригнулись к земле, даже цвет неба изменился: из густо-синего утром оно стало бледно-голубым, точно вылиняло.
Он пошел к берегу речки, под нависающие ветви ивовых зарослей, но и здесь не почувствовал прохлады. Раскаленный воздух, казалось, обжигал горло. Он сполоснул лицо теплой водой реки, напился, почувствовал облегчение. Потом привел к ивняку своего жеребца, оседлал и отправился берегом реки вверх по течению, ведя коня в поводу. Шел по извилистой тропе, просекавшей заросли, пока не добрался до оголенной песчаной косы, у самой воды заросшей лопухами, с широкими, как верблюжья лапа, листьями.
Здесь был брод, который Кулбатыр хорошо помнил. Не один раз в жизни пересекал его, будто и не замечал, а сейчас смотрел с удивлением и грустью, точно видел в последний раз.
Большой, ширококостный и могучий, он стоял у брода, точно каменное изваяние, и в прищуренных темных глазах его таилась какая-то даже ему самому непонятная грусть. А может, это была и не грусть, а лишь неясное ощущение невозвратной потери.
Кулбатыр вышел из оцепенения лишь тогда, когда измученный жаждой конь, которого он не удосужился вовремя напоить, требовательно ударил копытом о землю и дернул головой, пытаясь вырвать из рук хозяина узду. Кулбатыр грустно потрепал коня по холке, вынул у него изо рта железный мундштук и пустил к воде. И — снова будто забылся. Две мелкие слезинки выкатились из уголков его глаз и медленно поползли вниз, запутались в отросших за последние дни подковообразных усах.
Сквозь туман слез он снова и снова всматривался в текущую перед ним воду, щурился от бликов, играющих на волнах. Еще совсем недавно река была полноводной. Сюда, на ее берега, сбегалась детвора из всех окрестных аулов. Что тут творилось, какой гвалт стоял, как кипела вода, взбаламученная голыми телами, сколько бахвальства друг перед другом и сколько побед одержано в плавании наперегонки!..
Да, тут всегда был веселый праздник детства. А сейчас река придавлена тишиной, лишь изредка нарушаемая трескотней залетевшей сороки, испуганным чириканьем воробьев да еле уловимым шуршанием в тростнике пронырливых мышей.
Река обмелела. Обмелел и брод. Все дно его устелили зеленовато-желтые водоросли, струящиеся под водой, как расчесанная овечья шерсть. Река, некогда несшая свои тяжелые синие воды, теперь будто стала застревать в непроходимых дебрях тины и ядовито-зеленом рогозе, поднявшемся со дна густыми купами. Голые гладкие стебли его стояли так плотно, что, казалось, не было ни единого просвета между ними.
Вот так и жизнь Кулбатыра обмелела, как эта река. Ребячьи радости унеслись безвозвратно, да и всё остальное разлетелось по ветру.
Но изменилась не только река. Изменилась вся степь. Кажется, еще совсем недавно на противоположном берегу Калдыгайты была стоянка его родного аула — Кокозека. Теперь там все заросло травой. Нет и большого аула Аккагаз, располагавшегося неподалеку, только на этом берегу. От него осталось всего три-четыре кибитки.
«Да, не сравнить того, что было, с тем, что есть, — думал Кулбатыр. — Но если ты станешь вспоминать события, происшедшие в твоей жизни и совсем недавно, вынужден будешь оглядываться назад с такой же тоской».
Его глаза остановились на мелкой заводи, вытянувшейся вдоль берега прямо перед ним. На поверхности воды стайкой держались мелкие белые водяные жучки, точно щепотка пшеничных зерен, просыпавшаяся из кармана случайного прохожего. Только зерна не простые, а как бы ожившие. Не разберешь, правда, где хвост, где голова, да и движутся они как-то странно — по всем направлениям, но в пределах определенного круга. И хотя изредка некоторые, будто набравшись храбрости, отделяются от остальных, храбрости этой хватает ненадолго: стоит только столкнуться с каким-то препятствием, как пулями несутся к своим товарищам, чтобы занять место в привычном кружении.
Кипела жизнь и под водой. Вглядевшись, Кулбатыр обнаружил красновато-желтого жучка, который, нагнув голову, двигался бочком и при этом умудрялся описывать замысловатые зигзаги. Потом вдруг рванется куда-то в сторону, хотя не было заметно, чтобы кто-то на него нападал или сам он преследовал кого-то. Чуть поодаль можно было обнаружить еще несколько его собратьев. Только, в отличие от белых жучков на поверхности, эти держались каждый сам по себе, порознь. Время от времени они поднимались вверх и снова ныряли в глубину — наверно, всплывали для того, чтобы набрать воздуху.
Лето в этом году выдалось необыкновенно жарким. Воздуху не хватало не только тем, кто был под водой, но и тем, кто ступал по земле.
Где-то рядом прогудел овод. Было слышно, как в гуще рогоза возилась черепаха, запутавшаяся в стеблях. Высоко в небе одиноко висел стервятник.
Кулбатыр взнуздал жеребца, затянул покрепче подпругу и легко кинул в седло свое большое послушное тело. Потом пересек брод и направился в сторону Аккумов — Белых песков по едва заметной тропе в гуще зарослей.
Вскоре ивняк кончился, и дорога начала петлять вдоль песчаных холмов с редкими островками мелкого кустарника — караганника на склонах. Несколько часов он двигался так в полном одиночестве, пока не свернул к сопкам Кыземшек — Девичьим грудям.
