Александр Кулешов - Мир приключений. 1984 год

.

Мы опоздали… А всему виной эта проклятая снежная пурга. Налетела нежданно-негаданно, замела все тропы, с ног валит… Сколько живу, а такого января еще не помню. Солдаты проваливались по пояс в снег, ругались, подталкивали друг друга, ползли на карачках, выбивались из сил… Замрет цепочка, поостынет на ветру и снова вперед. Туда, где почти под облаками птичьими гнездами прилепились дома к вершине белесой горы. Кишлак небольшой, всего несколько семей. Сейчас они все тут, эти люди, рядом, в конце кривой улочки, недалеко от старой развесистой чинары. Лежат посемейно: старики, дети, отцы, матери. Снежная пороша стала их саваном. Почти по-человечески воют собаки. Поджав хвосты, задрав морды к небу, они не уходят от своих хозяев. Ждут, когда их окликнут, погладят по жесткой шерсти, и воют, воют, проклятые, раздирая душу. Из всех жителей кишлака в живых остался один Майсафа[1]. Белая борода, белая чалма, замусоленный халат на худых плечах. Лицо землистое, с глубокими морщинами. Говорит не спеша, каждое слово как через сито просеивает.

— Не знаю, почему не упал. Видно, так было угодно аллаху. Промахнулся душман[2], что целился в меня… А другие нет… Все здесь полегли. И стар и мал. По приказу главного начальника Али Шаха…

Опять он… Целый месяц наш отряд идет по его кровавым следам. Сын крупного помещика, он бежал в Пакистан сразу же после Апрельской революции. Прошел хорошую подготовку в учебном лагере афганских контрреволюционеров под Пеше-варами. Его учителями были американские и другие советники. Вернулся на родину не один — привел банду душманов. Группа небольшая, мобильная и страшная. Главная ее задача — запугать местное население. Убивать всех, кто поддерживает народное правительство Бабрака Кармаля. Убивать. Но не просто вешать или расстреливать — в каждую казнь вносить элемент садистской “романтики”, чтобы ужас на всю жизнь сковал людей, лишил их мужества, воли, силы к сопротивлению.

Пытать Али Шах любит на глазах широкой публики. Душманы прикладами автоматов сгоняют людей на этот кровавый спектакль.

— Сейчас вы увидите танец короля! — объявляет веселый от стакана виски Али Шах. — А ну подать сюда корону! Надеть ему на голову, как подобает его величеству. И маслица, маслица побольше.

Обреченному со связанными руками надевают высокую “корону”, слепленную из теста. В нее — на голову — щедро заливают подсолнечное масло.

— А теперь давай музыку! Включай магнитофон! — приказывает Али Шах.

Щелкает зажигалкой и подносит прыгающий на ветру огонь к голове несчастного. Снежной лавиной обрушиваются бешеные звуки джаза, вспыхивает масло, как яркий факел, и раздается крик… Надолго еще он повисает где-то в ущелье, пугая зверя и птицу, леденя человеческие сердца.

В этом маленьком кишлаке Али Шах задумал новую казнь. В программе лагеря под Пешеварами она значилась, как “своеобразный психологический этюд”…

— Люди Али Шаха нагрянули в кишлак как снег на голову. Говорят об аллахе, а поступают по-дьявольски. Овец наших без спроса режут, деньги требуют, греха не боятся… — рассказывает чудом уцелевший Майсафа. — Земля слухом полнится… Знали мы, что недалеко от нас охотитесь за Али Ханом… Староста Рахповар с согласия старейших послал своего младшего, Махаммада, к вам навстречу… Да беда с ним приключилась… Не дошел…

Он глубоко вздохнул, закашлялся. С Махаммадом действительно приключилась беда. Недалеко от кишлака мальчик встретил троих вооруженных людей. Они были в форме солдат Народной армии. Обрадовался, бросился к ним.

— Скорее, скорее, дяденьки! Там банда Али Шаха! Меня к вам отец послал!

А дяденьки те оказались душманами…

…Их поставили рядом — отца и сына — лицом к толпе. Пригнали силой взрослых и детей, всех до одного человека. Через крепкий сук чинары перекинута веревка с петлей у земли. Али Шах уже успел принять солидную дозу спиртного… Глаза с прищуром стали хищными, как у коршуна, лицо разрумянилось — сытое, молодое. Подался чуть вперед и начал свой страшный спектакль.

— Уважаемые мусульмане! Этот гаденыш спешил сообщить неверным о нашем прибытии к вам в гости… Думаю, что будет справедливо, если за тяжкий грех перед аллахом его покарает рука самого отца… Верно я говорю? — спросил он толпу.

Ответа не последовало, только плотнее к матерям прижимались дети, опустили глаза в землю мужчины.

— Молчите?.. Ну, ну… Ваш староста клялся, что он не безбожник, а настоящий правоверный мусульманин… А ну, староста, докажи это нам, надевай петлю на шею своему щенку!

Ахнула толпа, попятилась назад, староста упал в ноги:

— О могучий начальник! Пощади мальчонку! Повесь меня! Будь милосердным!

— Э, нет! Ты будешь жить!.. А мальчонку на сук. Не тяни время, староста. Мы спешим, берись за веревку, подведите к нему его гаденыша!

Двое душманов схватили Махаммада, легко, как пушинку, бросили к отцу. Он не кричал, не плакал… Просто онемел от страха.

И вдруг сухой, раскатистый выстрел. Али Шах присел на корточки, судорожно стал расстегивать кобуру… Пальцы не слушались. Звериный страх вошел в его душу, сковал тело. Но пуля только обожгла висок Али Шаха и пронеслась мимо. Сетка чадры помешала быть глазу метким. Огненная лихорадка от материнской муки ослабила, сделала неустойчивой руку, державшую пистолет. Надо стрелять еще, толпа расступилась, но у женщины не было уже сил нажать на спусковой крючок.

Наконец расстегнулась кобура… И он закричал истошно, хрипло:

— Огонь! Огонь! Всех! Всех! Огонь!

Душманы не пощадили никого. От теплой крови растаял снег, где лежали убитые. Мы опоздали. Банда ушла, растворилась в вихре пурги.

— Рафик командир! Он жив!.. Он жив! — Это кричит наш санитар отряда Нарзула. Ему поручено осмотреть убитых, составить обвинительный акт злодеяний душманов.

Едва уловимо биение сердца, но жизнь не покидает маленькое, худое, скрюченное калачиком тельце Махаммада. Солдаты бережно перенесли мальчика в одну из осиротевших хижин, уложили на шинели.

Он был без сознания. Нарзула перебинтовал Махаммада, щупает пульс и с тревогой качает головой.

— Ну, как Нарзула? Будет жить? — спрашиваю я санитара.

— Совсем плох. Нужна срочная операция. Я ничего сделать не могу… Понимаете, не могу, рафик командир, — удрученный своим бессилием, с горечью оправдывается Нарзула.