Клавдия Владимировна еще раз посмотрела на часы и сказала ему (наверное, она хотела сказать это строго, но у нее не получилось):
– Ах, Матвей, Матвей, когда ты наконец научишься уважать дисциплину!
– Никогда, наверное! – ответил Матвей и, небрежно бросив портфель на пол, сел на диван. – Все это жуткая чепуха. Вот послушайте лучше, какие я вам новости расскажу. Вы знаете, конечно, где начали строить так называемые наши Черемушки. Так вот вчера экскаваторщик наехал на кладку XV века. Вот с ним надо совещание проводить… Нет, правда, Клавдия Владимировна, нужно сказать их шефу, чтоб внушил строителям, на какой священной земле мы живем и что тут не подходит принцип «раззудись плечо». Да, что я вам сейчас покажу! – возбужденно воскликнул Матвей.
Клавдия Владимировна пыталась остановить анархичного Матвея Кузнецова и вести совещание по своему плану, но не тут-то было. Все вскочили со своих мест и окружили Матвея. Он осторожно достал из кармана плоскую коробочку из-под конфет и, открыв ее так, словно там какие-то невероятные драгоценности, осторожно отогнул вату. Я была страшно удивлена, что Матвей может быть таким педантично аккуратным. Я думала, что он бесшабашный во всем. Он осторожно обнажил какой-то осколок и, не вынимая из коробочки, показал его всем нам. Это был осколок древней греческой вазы, на котором сохранился совершенно законченный фрагмент росписи – бегущий юноша. Стройное длинное тело. Сильные руки в стремительном изящном изгибе, выброшенная вперед нога.
Матвей самодовольно улыбался, как будто это было его творение. Ну, хотя что говорить, и найти такое тоже здорово!
В общем, как-то так получилось, что остальное время проговорили о том, что уже было найдено на новостройках, и о тех возможных сокровищах, которые там могут погибнуть.
– Как хотите, Клавдия Владимировна, а я вам скажу, что я бросаю все свои текущие дела и буду торчать на стройках. И второе – давайте мне человека!
Тут Матвей пристально посмотрел на меня:
– У нас ведь новый работник, вот и давайте его ко мне на выучку.
Клавдия Владимировна пробурчала:
– Без наскоков, Матвей. Ничего не дашь обдумать. Кстати, познакомьтесь. Это Татьяна Знаменская или просто Тата, дочка Дарьи Георгиевны. Ах да, ты ведь не застал Дарью Георгиевну.
– Но я много о ней знаю. Тем более приятно. – И Матвей, улыбаясь, протянул мне руку.
…Итак, я теперь работник нашего краеведческого музея. Музея, в котором моя мама проработала 20 лет. Музей этот – гордость нашего города, и к тому же в нем теперь живут мои друзья – Умник, Головастик и Радист. И может быть, удастся сделать что-нибудь такое, что поможет раскрыть их тайну.
Я решила поговорить об этом с Матвеем Кузнецовым: он так много знает, и он такой умный, просто-таки даже непонятно, когда это он успел так много узнать, ведь он не такой уж старый, ему не больше чем 25 или 26 лет.
Как-то я набралась смелости и сказала ему, что я бы хотела что-нибудь узнать о тайне человечков, что это вообще главная мечта моей жизни, и даже призналась ему, что и на искусствоведческий я хотела идти из-за них.
– Послушай меня, Матвей, вот все ими любуются, восхищаются, а они, ты понимаешь, они же мертвые!
– Нет, никак я тебя не понимаю. То, что прекрасно, то не может быть мертво.
– Ах, ну пойми: пока что они – только они, и все. А ведь у них была своя жизнь. Кто их сделал, где, когда и зачем? Что это – божки или изображение настоящих людей? Про другие вещи мы знаем хоть что-нибудь: из какой они страны, к какому времени относятся. А тут ничегошеньки…
– И ты решила взять так вдруг и открыть это все?
Он почему-то отнесся ко мне как к ребенку и ничуть даже не поверил, что это у меня серьезно.
– Ах ты фантазерка! А ты представляешь, сколько надо знать, чтобы сделать хоть маленькое открытие? Как надо знать каждую эпоху, каждую культуру!
– А вот Шлиман совсем не был специалистом, он даже был каким-то там торговцем. А раскопал же он Трою!
Матвей рассмеялся.
– Шлиман? Ему просто повезло. Так повезло, как везет один раз в тысячу лет. А вообще-то он был неуч. И напортачил там достаточно.
– А я не буду портачить. И потом, Шлиман копал, а я под водой буду искать. Ты вот не знаешь, а я три года занималась подводным плаванием. Меня тренер на мастера готовил…
Матвей снова засмеялся.
– Tabula rasa! Но этим-то ты мне и нравишься. Между прочим, подводная археология – это целая наука. Причем оборудование там сложней-ше-е.
– У меня есть баллон с кислородом, и маска, и ласты.
– Маска, ласты… На подводных археологов работает целая промышленность! Ты английский знаешь? Я тебе принесу одну книжечку, тебе полезно будет почитать. Есть такой американец Басс, так вот он один изобрел, наверное, сотню приспособлений. У него книжка так и называется: «Археология под водой».
– И она у тебя есть? Да это же здорово! Притащи ее мне завтра. Ладно?
– Изволь! Да не он один этой проблемой занимался. Ну, а про Блаватского ты, наверное, слыхала? Да их теперь стало много – имя им легион! Модная стала профессия. Но, если хочешь знать мое мнение, я не принимаю это всерьез. Мода. Случайность! А в науке этого не должно быть.
– Но мне кажется, что если очень, очень хотеть чего-то, то почему же этим не заниматься? – спросила я тихо.
– Ну, может быть, когда-нибудь ты присоединишься к этому легиону. Если не охладеешь. Но я должен тебя разочаровать. Все побережье уже так излажено нашими керченскими человеко-амфибиями, что, боюсь, на твою долю не то что города затопленного не осталось, но даже шпильки, потерянной какой-нибудь современной русалкой.
Когда я слышу от Матвея такие шуточки, мне иногда становится больно, мне хочется ему возразить, я чувствую, что это совсем не глупо – так верить в свою мечту или даже жить этим. Но Матвею я в жизни таких слов не скажу. Обсмеет. Скажет: «Ах ты моя девушечка-простушечка!» Или скажет: «Ну и что?» И я тогда вся внутри съежусь.
Я часто вспоминаю одного парня из нашего класса, Сашку Баркана. Почти весь класс, да что там говорить, я тоже так считала, мы считали его чудаком, не совсем в себе, «тронутым», одним словом. О чем бы мы ни говорили, о стихах ли Высоцкого или о новом платье Люды Кабановой, Сашка умудрялся перевести разговор на свои обожаемые суффиксы и префиксы. И вот здесь-то только и расцветал по настоящему. Он становился хозяином положения, центром внимания, гвоздем программы. Конечно, никто из нас ничего подобного не знал, и мы все слушали его как гения, но… не более двух минут. Хотя он говорил об этих своих несчастных суффиксах и префиксах с ораторским искусством римского трибуна. Он мог увлечь даже толстуху Олечку, хотя ее ничто не увлекало, кроме рецептов новых тортов.
