— Вы не можете меня арестовать. Это Германия.
— Вас будут судить в Соединенных Штатах.
— Вы что, оглохли от старости? — насмехался Кинкейд. — Слушайте внимательно. Как верный друг нового правительства, я пользуюсь полной защитой государства.
Белл достал из кармана лыжного костюма наручники.
— Мне было бы легче убить вас, чем доставлять живым. Поэтому не забывайте, что произошло с вашим носом, когда я в прошлый раз надевал на вас наручники. Повернитесь.
Держа Кинкейда под прицелом, он застегнул наручники на здоровом запястье и над локтем искалеченной руки. Убедился, что Кинкейд не сможет выдернуть руку. Щелчки наручников словно парализовали Кинкейда. Голосом, полным боли, он спросил Исаака Белла:
— Как вы смогли сюда проникнуть? Немецкая тайная государственная полиция перехватывает всех, кто приближается к моему замку на двадцать миль.
— Поэтому я и пришел один. С другой стороны.
Кинкейд застонал, словно отказавшись от всякой надежды.
Белл посмотрел пленнику в глаза.
— Вы ответите за свои преступления.
Музыка резко оборвалась, и Белл понял, что слышал не фонограф, а настоящее пианино. Он услышал звук открывшейся двери, шорох шелков, и в комнату вплыла Эмма Комден в модном платье с разрезом на боку, которое словно сливалось с изгибами ее тела. Как и у Кинкейда, лицо ее выдавало возраст, но не было ни шрамов, ни выражения горькой ненависти. Следы возраста, морщины — все кануло туда же, куда делись улыбки и смех. Сегодня ее темные глаза оставались серьезными.
— Здравствуйте, Исаак. Я всегда знала, что когда-нибудь мы с вами встретимся.
Белл растерялся. Миссис Комден ему нравилась, пока он не узнал, что она помощница Кинкейда. Невозможно было отделить ее шпионаж для Саботажника от убитых им людей. И он холодно сказал:
— Эмма, к счастью для вас, у меня есть место только для одного, иначе и вы отправились бы с нами.
Она ответила:
— Успокойтесь, Исаак. Забирая его, вы наказываете меня. Я буду страданием искупать свои преступления — страданием, какое только вы способны понять.
— Что это значит?
— Как вы любите Марион, так я люблю его. Могу я с ним попрощаться?
Белл отступил.
Эмма встала на цыпочки, чтобы поцеловать Кинкейда в изуродованную щеку. И, делая это, прижала к руке Кинкейда в наручнике маленький карманный пистолет.
Белл сказал:
— Эмма, я застрелю вас обоих, если вы отдадите ему пистолет. Бросьте!
Она застыла. Но вместо того, чтобы бросить пистолет, нажала на курок. Тело Кинкейда приглушило выстрел. Кинкейд тяжело опрокинулся на спину.
— Эмма! — выдохнул он. — Черт побери, что ты наделала!
— Не могу вынести мысль о том, что ты умрешь в тюрьме или на электрическом стуле.
— Как ты могла меня предать?
Эмма попыталась сказать еще что-то, не смогла и молча повернулась к Исааку Беллу.
— Она вас не предавала, — сказал Белл. — Она сделала вам подарок, которого вы недостойны.
Глаза Кинкейда закрылись. Он умер, пытаясь что-то прошептать.
— Что он сказал? — спросил Белл.
— Он сказал: «Я достоин всего, чего хотел». Это была его глубочайшая вера и величайшая сила.
— Он все равно отправится со мной.
— Люди Ван Дорна не сдаются, пока не получат своего человека? — горько спросила она. — Живого или мертвого.
— Да.
Эмма опустилась на колени и заплакала над телом Кинкейда. Белл невольно был тронут. Он спросил:
— Как вы будете жить?
— Как-нибудь, — ответила она. — Мне никогда ничего не делается.
Эмма Комден ушла в свою комнату и заиграла печальный, медленный рэгтайм. Когда Белл наклонился, чтобы взвалить тело Кинкейда на плечо, он узнал меланхолическую импровизацию на тему мелодии, которую она играла давным-давно в «особом» на станции Окленд, — «Маринованных с перцем огурчиков» Аделины Шепард.
Белл пронес тело Кинкейда вниз по лестнице, потом к выходу из башни и вынес на снег. Пройдя через двор, он отодвинул последний засов, державший дверь, открыл массивные ворота и вдоль стены вернулся к своим саням. Завернул тело в брезент, встал на лыжи и начал спускаться с горы.
На этот раз путь давался легче, чем длинный переход по долине, три мили крутых, но ровных склонов. И хотя снег повалил гуще, ориентироваться было легко — просто надо было идти вниз. Но, как и предупредил Ханс, на последней тысяче ярдов перед деревней склон стал гораздо круче. Устав, теряя власть над ногами, Белл упал. Потом встал, поправил сани, без происшествий проделал последние двести ярдов и остановился за сараем рядом со станцией.
— Хальт!
От входа в сарай на него смотрел человек. Белл узнал шинель и высокую тулью офицерской форменной фуражки гестаповцев.
— Ты как из водевиля выскочил.
— Считаю это за комплимент, — сказал Арчи Эббот. — Давай помещу нашего друга в багажный вагон. — Он вытащил из сарая деревянный гроб. — Надо ли озаботиться тем, чтобы ему хватило воздуха для дыхания?
— Нет.
Они уложили Кинкейда, по-прежнему завернутого в брезент, в гроб и закрыли крышку.
— Поезд вовремя?
— Одной метели мало, чтобы немецкий поезд опоздал. Билет есть? Я провожу тебя через границу.
Поезд входил на станцию, в свете прожектора блестел снег, поднятый его роторным снегоочистителем. Белл зашел в вагон, показал билет. И только когда опустился на плюшевое сиденье в теплом купе первого класса, понял, как замерз и устал, как болит у него все тело.
Тем не менее, его охватила радость, ощущение достигнутой цели. С Саботажником покончено. Больше Чарлз Кинкейд никого не убьет. Белл спросил себя, достаточно ли наказана Эмма Комден за то, что шпионила в его пользу за Осгудом Хеннеси. Отпустил ли он ее безнаказанной? Ответ был: нет. Она никогда не будет свободна, пока не сбежит из тюрьмы своего сердца. Чего — Исаак Белл знал это лучше большинства мужчин — не будет никогда.
Час спустя поезд замедлил ход в Миттенвальде. Кондукторы громко просили пассажиров подготовить паспорта для проверки.
— Я приезжал кататься на лыжах, — ответил Белл на вопрос пограничника.
— Что это у вас за «багаж» в багажном вагоне?
— Старый друг разбился о дерево. Меня просили сопровождать его тело домой.
— Покажите!
Солдаты с карабинами 88 калибра вереницей пошли по коридору вслед за Беллом и пограничником в багажный вагон. На гробе сидел Арчи Эббот. Он курил сигарету «Штурм» — отличная деталь, отметил Белл: марка «Штурм» принадлежала нацистской партии.
Эббот не потрудился встать перед пограничником. Глядя холодными серыми глазами, презрительно кривясь, он рявкнул на безупречном немецком:
