— А если прокрутить все сначала, тогда?..
— Постарался бы не промахнуться. Как ни охраняли мы опасную черту, он чуть не убил Сережу Лапина, девяти лет. У него со слухом плохо, у Сережи...
Сережа Лапин проснулся и побежал смотреть происшествие. Сержант кинулся на него, сбил с ног, когда над ними засвистели пули. Уже прошло два часа осады, из Саранска прибыло начальство, и полковник говорил: «Нельзя, чтобы он терроризировал население. Надо брать...»
Начальник РО выстрелил в верхний переплет окна, рассчитывая на то, что град стекла хоть сколько-нибудь напугает Саблукова, так вот — выстрелил, и тут же кинулся к магазину и, отдернувшись от взвизгнувшей пули, влетел в темное, усыпанное стеклом помещение. Подкатился под прилавок, понял — стреляют не из ружья, из нагана уже стрелял Саблуков. В какой-то момент к капитану пришло полное спокойствие. Демидов хладнокровно отсчитывал выстрелы и, отсчитав положенное, вскочил, бросился в темноту, высвеченную вдруг лезвием секача (вчера завезли, хороший товар, капусту рубить лучше некуда), сбил что-то теплое, сопротивляющееся, кусающее, ища руку с секачом.
В нагане оставалась еще одна пуля. Саблуков пустил ее в себя, когда капитан выбил из его рук секач, когда сотрудники райотдела влетали в окно, похожие на парашютистов-десантников. Нет, он не пытался покончить жизнь самоубийством, притворялся даже перед собой.
Только что, когда он был опасен, капитан стрелял в него, а теперь беспокоился — что так долго нет доктора, рана не опасная, но кровотечение же сильное, человек все-таки...
Уехал с чистым сердцем полковник, увезли Саблукова, а Демидов пошел на службу, но свернул с полпути, зашел к Кире Строговой. Она лежала на постели, одетая, охолодевшая каким-то ледниковым страхом. Капитан присел рядом и сказал:
— А все хорошо, Кира. Все позади. Ты забудь, мало ли что бывает. Считай, как паморок, налетел и исчез. Только дым остался...
Телеграмму принесли вечером. Девушка-почтальон была сдержанно-официальна. Молча указала, где расписаться, и ушла.
Я развернул телеграфный бланк и прочитал слова на бумажной ленте. Они извещали о смерти Матвея Викторовича Шульгина. Чтобы я не усомнился в этом, факт смерти был заверен подписью врача и фиолетовой расплывшейся печатью почтового отделения.
— Пап, а кто такой Шульгин?
— Шульгин? — Я положил руку на голову сына, ощутил его жесткие волосы и подумал, что нам пора сходить в парикмахерскую. — Он мне на фронте спас жизнь.
Димка свел к переносице встопорщенные, выгоревшие брови, помолчал и сказал:
— Значит, и мне спас... Если бы тебя убили, меня ведь тоже не было бы... Это далеко, Кожма?
— Далеко, за Полярным кругом. От железной дороги надо катером добираться на побережье.
— Ты был там?
— Нет.
— Теперь поедешь?
— Поеду... Ты же сказал, что Шульгин и тебе жизнь спас.
— Пап, а ты с ним вместе долго воевал?
— Одиннадцать дней...
Я уехал через несколько часов полуночным экспрессом.
Одиннадцать дней воевал я вместе с Матвеем Шульгиным. Это было в июле сорок первого года в Кольской тундре между озером Куэсме-Ярви и оленьими пастбищами в верховьях реки Туломы.
Я начал войну командиром стрелкового взвода. Восемнадцатилетним, наскоро испеченным лейтенантиком, ослепленным эмалью кубарей и скрипом ремня вишневой кожи с латунной звездой на пряжке.
Взвод держал фланг, укрепившись в недостроенном доте на берегу озера.
Отступать не пришлось. Фашистские егеря кинулись с тыла и погнали нас на запад, где уже была нацелена засада. Я остался в живых потому, что уходил за озеро последним.
Очнулся я в какой-то щели. Ныла спекшаяся ссадина на скуле, и мерзла непокрытая голова. В затылке была разлита тягучая боль. Перед глазами снова встал желтый всплеск разрыва и бездонная, темная яма, куда я невыносимо долго падал...
Над головой сияло солнце, разливая мягко притененный облаками ровный свет. Где-то капала вода. Крупная щебенка противно скрипела при каждом движении.
Шинель была разорвана, в нагане осталось три патрона.
Я был уверен, что цепи автоматчиков и патрули прочесывают местность, чтобы взять в плен тех, кто уцелел. Торопливо опорожнил карманы. Порвал письма из дому, фотокарточки, какую-то завалявшуюся справку о денежном довольствии. Достал комсомольский билет, сколупнул травинку, прилипшую к обложке, перелистал страницы и ужаснулся, что не заплачены членские взносы за июнь.
Билет я положил в нагрудный карман. Туда, где под тканью гимнастерки неспокойно стучало сердце. Его остановит, пробив комсомольский билет, моя последняя пуля.
Потом выбрался из щели и лег за валун, сжав шероховатую рукоять нагана. Металл холодил руку, тяжесть оружия успокаивала, выгоняла страх.
Вокруг стояла тишина. Звон падающих в камнях капель был монотонен и тягостно отчетлив. Над сопками катилось по извечному пути, не потревоженное войной солнце. К полуночи оно пройдет над морем, не коснувшись горизонта, и снова начнет подниматься, оглушая беспокойным светом полярного дня.
Выступ ближней скалы мерцал красноватыми изломами гнейса. Гривка березок в лощине зеленела, словно каждый листочек на ветках был вычищен и отполирован.
Осколок гранита жестко уткнулся в грудь. Я вывернул его из щебенки, собрал охапку вороничника и расположился поудобнее в ожидании последнего боя.
В суматохе потерялся поясной ремень. Без ремня я ощутил себя расхлестанным, как солдат, отправленный на гауптвахту.
У лица настойчиво вился и попискивал одинокий тощий комарик, видно не попробовавший еще живой крови...
Меня сморил сон. Сколько я проспал, сутки или два часа, сообразить не мог. Небо затянули низкие плотные облака. В камнях посвистывала морянка, трепала березы, колыхала осоку на болоте.
Немцев не было. Только тут я сообразил, что егерям ни к чему прочесывать сопки. Тех, кто уцелел после боя у озера Куэсме-Ярви, они просто оставили умирать в пустых холодных камнях.
На севере и на востоке погрохотывала стрельба. На западе лежала чужая земля. Поэтому я пошел на юг.
Взобрался на гранитную хребтину голой, просвистанной ветром сопки, долго глядел вокруг и ничего не высмотрел. Спустился, прошел кочковатой лощиной, запутался в каменной осыпи, огибал топкие болота...
Наконец увидел своего. Русского, живого. В грязной шинели, с винтовкой, с пузатым «сидором» на скрученных лямках, с котелком у пояса.
Я остановил его нацеленным наганом, приказал положить оружие, спросил часть.
