— Скажем, так, — продолжал Боб, — за лошадь даю пятьдесят, а не сорок долларов, за седло и поводья — двадцать, два кольта — двадцать пять, винчестер — столько же… Итого: сто двадцать долларов. Подходит?
— Это слишком много, Боб, уверяю вас. Ста долларов вполне хватит!
— Еще одно слово, Пим, и я приговорю вас к ста пятидесяти!
— Ста пятидесяти — чего? — простонал Пим, совершенно сбитый с толку.
— Долларов, идиот! Ну, сходи с лошади… Так! Оружие… патроны… все на месте…
Закинув за спину карабин и засунув за пояс револьверы, Боб проворно вскочил в седло и обернулся к Жану:
— Жан, милый друг, вы при деньгах. Будьте столь любезны, одолжите мне сто двадцать долларов. Я должен заплатить мистеру Пиму.
— Охотно, Боб, — ответил Жан.
Ни минуты не колеблясь, он развязал мешок и отсчитал требуемую сумму.
— Боб… Дорогой Боб! — взмолился Пим, испуганный до того, что слезы выступили у него на глазах. — Не надо денег, я поверю вам в долг!
— Берите без всяких возражений! — приказал ковбой. — Зарубите себе на носу: я не нуждаюсь в услугах людей, подобных вам. Подарок из ваших рук оскорбил бы меня. Прощайте, господин честный человек… Вешайте людей, но не смейте оскорблять их!
Не обращая больше внимания на остолбенелого мистера Пима, Боб занял место справа от братьев, и шеренга из четырех всадников продолжала путь, вступив на главную улицу города и направляясь к зданию суда.
Гелл-Гэп уже приобрел свой обычный вид. Трупы перенесли в больницу: предполагалось похоронить их на следующий день, о чем уже был оповещен методистский[54] священник. Посетители салуна, пожар коего, учиненный Бобом и его друзьями, заставил прервать попойку, перебрались в соседние заведения. Ждали свежего выпуска «Гелл-Гэп ньюс», дабы заново пережить недавние драматические события.
Можно представить, какое волнение охватило падкую до сенсаций публику при виде двойника повешенного, гордо восседающего на коне рядом с тремя вооруженными до зубов большерослыми юношами в индейском одеянии.
В мгновение опустели гостиницы, салуны и даже церкви, где добровольные проповедники из числа самых рьяных верующих предавали анафеме[55] Боба и его банду.
Толпа валила за великолепной четверкой и остановилась у здания суда, окна которого были открыты настежь.
Шериф, только что вернувшийся из служебной поездки, выслушивал доклад о происшедших событиях: убийстве своих друзей Роберта Оллингера и Уильяма Бонни, бегстве семи заключенных и казни Боба.
Услышав цокот копыт, шериф подошел к окну, и перед его изумленным взором предстал Боб Кеннеди, о чьей смерти едва успели доложить. В воскрешение казненного верилось плохо, но приходилось считаться с фактом.
Боб отвесил церемонный поклон, почти коснувшись лицом гривы лошади, а затем состоялся диалог в сугубо американском духе:
— Добрый день, шериф. Рад вас видеть.
— Взаимно. Здравствуйте, Боб Кеннеди. Чему обязан?
— Вы — настоящий джентльмен, шериф. И неподкупный человек.
— Благодарю за добрые слова, Боб, но повторяю свой вопрос. Чему обязан?
Толпа, став полукругом, будто у театральных подмостков, хранила молчание, напряженно следя за беседой. Помолчав минуту, страж порядка сказал:
— Насколько я понимаю, вы стали жертвой… э… весьма неприятного происшествия…
— Скажите прямо, шериф, что меня вздернули на телеграфном столбе граждане города, что возомнили себя хранителями закона во время вашего отсутствия.
— Не может быть! — откликнулся, еще не вполне придя в себя, шериф, а толпа одобрительно загудела.
— Вы не считаете этот акт законным?
— Я этого не сказал, — ответил шериф уклончиво. Для виду ему приходилось осуждать действия блюстителей порядка, но он нуждался в них, ибо никакой другой организованной силы в его распоряжении не числилось.
— Я убил… меня приговорили к смерти, а потом повесили именем закона! Ну же! Подтвердите законность приговора перед всеми собравшимися.
— Хорошо, подтверждаю! Ваша казнь, хотя и была произведена с излишней поспешностью, является справедливой и законной. Ну а теперь что вам угодно?
— Я хочу сдаться под охрану закона.
— Как это понять? — проговорил шериф, по-прежнему стоя у окна и немного напоминая порывистыми жестами марионетку[56] в театре гиньоль[57].
— Все очень просто. Следите за ходом моих рассуждений! Вы не можете отрицать, что своей казнью я искупил совершенные мной убийства. Строго говоря, я уже мертв. Если в данный момент я жив, то не по своей вине и не по вине блюстителей. Меня повесили, и я принял наказание без всяких возражений. Итак, я заплатил за все. Что вы на это скажете, шериф?
— Я полагаю, что мы имеем дело с весьма любопытным и в некотором роде уникальным казусом[58], доселе не встречавшимся в судебной практике.
— Ответьте прямо: если я впредь не совершу ничего предосудительного, будете ли вы преследовать меня за поступки, совершенные до казни?
— Идите к черту!
— Я остался в живых благодаря стечению обстоятельств, возникших независимо от моей воли… Я уже был одной ногой на том свете, когда пришло чудесное спасение.
— Боб Кеннеди прав, — раздался громкий голос из толпы, — нельзя дважды наказывать за одно преступление. Сам шериф признал, что казнь была законной, значит, Боб искупил свою вину. Да здравствует Боб Кеннеди!
— Ничего подобного! — перебил его другой, не менее зычный голос. — Это нечестно! Вина не искуплена до конца! Нужно снова вздернуть негодяя! Смерть Бобу Кеннеди!
Толпа разделилась на два лагеря: одни защищали ковбоя, другие требовали наказания. Спутники Боба, равно как и он сам, сохраняли полную невозмутимость, застыв, словно конные статуи.
Человеку, незнакомому с американскими нравами, могло бы показаться, что сейчас эти кричащие, жестикулирующие, возбужденные люди вцепятся друг в друга, и начнется драка. Однако они всего-навсего заключали пари. Но с каким пылом!
Отпустит ли шериф Боба или объявит повторный приговор? Будет ли ковбой ночью убит блюстителями, которые предпочитали действовать под покровом темноты? Таковы были основания для пари, и ставки делались все внушительнее.
Боб насторожился, готовясь отразить нападение разгоряченного игрока, которого могла соблазнить возможность сорвать банк одним ударом. Шериф же размышлял, пытаясь найти разумное решение сложного вопроса.
— Итак, шериф? — спросил Кеннеди, сохраняя прежнее благодушие. — Что вы собираетесь предпринять?
