— А? (Эсфирь даже вскрикнула тихо.) Поняла…
— Растительная сила так невероятно увеличивается, — в лето вы собираете три урожая…
— Чудовищно…
— Для Америки… Для всего капиталистического хозяйства. Они борются за цены на пшеницу, они погибают от урожаев. Американские фермы молят бога послать саранчу на поля. В Африке оставляют картофель гнить в земле. Хлопок больше невыгодно сеять. Парадокс! Гибель от изобилия… А я предлагаю увеличить урожай в десять раз… Поэтому они и пытались меня убить и обокрасть…
— Друг мой… (Эсфирь схватила его руку)… У вас больное воображение… Большевики — лгут, лгут… Ваш приезд в Америку будет национальным праздником…
Грудь миссис Ребус прижалась к его плечу. Он замолчал, откинув голову, вдохнул влажный ветер, летящий с берегов над звездами, опрокинутыми в темной воде…
— Мне не хочется просыпаться, — сказал он тихо. — Вы — одна из этих звезд, упавшая на черную землю…
Она — с воркованьем:
— Абраам, я хочу спасти вас…
— Зачем? Я — спасен… Глядите… (Он указывает на отражение звезд)… Мы летим на другую планету, звезды вверху и внизу… Приветствуем новую землю, этот девственный мир… Здесь — сурово и скудно… Труд — священен… Слабых не прощают, за ошибки карают жестоко, но над всем — возвышенные замыслы… Единственное место в мире, где трудятся во имя великих замыслов… Здесь строят новое жилище человечеству… Это очень трудно и тяжело, но я тоже хочу быть пионером на этой земле… Я вас могу любить особенно, с глубокой нежностью, мы сделаем много хороших дел… Мы насыплем элеваторы доверху превосходным зерном, освободим от забот о хлебе усталого человека. Это большое дело… И покажем им… (Ткнул пальцем в звезды)… что правда здесь… Миссис Эсфирь, с вами вдвоем…
— Это ваше открытие напечатано где-нибудь? — тоненьким голосом спросила Эсфирь.
— Конечно, нет… Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил)… Да, в надежном месте…
— У профессора?
Он, — взглянув удивленно:
— А почему вы спросили?
— Мне близко и дорого все, что касается вас… (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом)… Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.
— Я бы мог сейчас… (Наклонился к ней)… Мог бы плясать с копьем в руке…
Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее за плечи, чтобы помочь преодолеть ветер…
— Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?
— Вы возвращаетесь в Америку.
Он задохнулся. Поднял руки над головой…
В помещении буфетчика тем временем шло веселье. Иностранцы потребовали льду и, наколотив его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, — должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спиртовых контрабандистов…
— Гениально! — кричал он. — Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще… Хау ду ю ду!
— Не надо кричать, — говорил Педоти, — пить нужно тихо.
— Русскую душу не знаешь… Тройка! Цыгане! Хулиганы!
Лимм, которого научили по-русски:
— Ax ты, зукин зын комарински мужик…
— Урра! — вопил Хиврин. — Гениально, мистер. Я тебя еще научу… (Шепчет на ухо ему)… Понял? Повтори:..
Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.
На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки… Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хороших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями, конных граблей), и батрак — болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в худой одежонке, в рваных штиблетишках, — эти сидят на ящиках…
Указывая на них, рабочий (со светлыми усами полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:
— Вот эти двое — самый вредный элемент… Я давно прислушиваюсь, — чего они шепчут, чего им надо. Там пошепчут, здесь пошепчут… От таких паразитов вся наша беда…
— А что ж рот-то затыкать? — вступается заросший мужик. — Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать… Губернатор, — портфель тебе под мышку…
Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы. Рабочий строго — на него:
— Дурака-то и насмешил: вот и агитация…
— Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, — говорит заросший мужик.
Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:
— Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой…
Заросший мужик:
— Ответь по своей науке-то…
Рабочий оглядел парня, мужика, ответил тихо, но важно:
— Всю жизнь…
— Сто лет работать, — пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, — плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.
— Правильный ответ, — обрадовался заросший мужик. — И за сто лет у них лаптей не наживешь…
— Кулачище! — закричал на него колхозник. — Зверь матерый! Одна идеология — работать, нажить! Ты работай для общего…
— Постой, я ему объясню, — перебил рабочий. — Весь вопрос — в культурной революции… Сейчас работаем восемь часов… В будущем станут работать, может быть, два часа…
Заросший мужик ударил себя по бедрам:
— Врет, ребята, ей-богу, врет… Два часа работать — лодырями все изделаются… Водки не хватит… Окончательно пропала Расея…
Рабочий повысил голос:
— К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил… У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется… А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают… Посещал театр, библиотеку, — так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным…
Парень вдруг заржал радостно:
— Мозговым…
— Жеребец! — проскрипел заросший мужик с отвращением…
Личность в соломенной шляпе:
— Дешевая агитация…
— Вот тогда, — рабочий отрубил ладонью воздух, — труд ему — в радость, и хоть два часа работать, — не сопьется… Лодырей, пьяниц к тому времени будут в музеях показывать, да и тебя, папаша…
— Истинно так, товарищ, — до крайности взволнованный, встрел в разговор болезненный мужик. — Кабы мы в это не верили… Нам бы тяжело было… У меня — кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого… Но хлеб есть слаще, раз — я около науки…
