А потом сквозь математические знаки проступила заставленная вещами комната — картины и гобелены на стенах, высокие резные шкафы по углам. В сумрачной комнате, освещенной одним узким окном, всюду виднелись книги — заваливали диван, возвышались горками на полу. Одна, огромная, в кожаном переплете, лежала на столике, — на экране руки Ферма перелистывали страницы фолианта.
На пороге комнаты стояла старушка в чепце.
«Отвлекитесь от Диофанта, господин Форма, — говорила старуха. — Удалось вам раздобыть денег? У меня не на что покупать провизию, господин Ферма. Вы меня слышите?»
«Слышу, слышу, дорогая Элоиза, — донесся с экрана торопливый голос Ферма. — Я слышу тебя самым отличным… Что ты хочешь от меня?»
«Я хочу вас накормить, а на это нужны деньги».
«К несчастью, Элоиза, поход был неудачен. Президент пригрозил, что еще три месяца не будет платить».
«Боже мой, что вы говорите! Еще три месяца без жалования!»
«Пустяки, Элоиза! Всего девяносто один день. Продай что-нибудь, и мы отлично проведем эти три месяца».
«А что продать? Самое ценное у вас — книги, но вы не разрешаете даже пыль с них стирать».
«И не разрешу, Элоиза! Книги святей икон».
«Но кощунствуйте! Может, продать шкаф?»
«Правильно! На что нам так много шкафов?»
«А куда вы будете класть свои книги? Я лучше предложу старьевщику господину Пежо наши гобелены».
«Ты умница, Элоиза. Гобелены давно мне надоели. Сейчас я их сниму со стен».
«Постойте, господин Ферма! Я вспомнила, что они закрывают места, где отлетела штукатурка. Лучше шкафы!..»
«Box видишь, я первый сказал о шкафах. Зови Пежо, а пока, пожалуйста, оставь меня. У меня важное вычисление».
«У вас всегда важные вычисления. Я должна еще кое-что сказать».
«Говори, только поскорее».
«Вчера у Мари был день ангела. Вы забыли об этом?»
«Что? Я забыл о дне ангела своей дорогой невесты? Как у тебя язык повернулся сказать такое, неразумная Элоиза? Да я вчера только о Мари и думал!»
«И не пошли ее поздравить! Вас пригласили к ней, но вы не явились».
«Ах, черт! Правильно, не пошел… Именно вчера мне явилась великолепная идея, и я немедленно сел ее разрабатывать. Поздравь меня, Элоиза, я добился необыкновенного успеха!»
«Все ваши успехи в арифметике не помогут мне сварить даже постного супа. И они не восстановят развалившиеся надежды на устройство семьи!»
«Что ты каркаешь? Какие развалившиеся надежды?»
«Я так хотела вашего счастья, я так любила Мари!..»
«Элоиза, твои слезы разрывают мне сердце! Вытри глаза! Ты сказала что-то странное о Мари, я не понял».
«Она приходила недавно, ваша Мари. И она сказала, что по настоянию родителей и по свободному решению сердца освобождает вас от вашего обещания… Она раздумала связывать свою жизнь с вашей. Что с вами, господин Ферма?»
«Ты что-то спросила, Элоиза? Нет, я…»
«Что вы собираетесь делать?»
«А что я могу?.. Если вдуматься… Правда, я люблю ее… Еще не было на свете женщин, которым хватало бы одной любви!»
«Много вы знаете о женщинах! Вы свою арифметику знаете, а не женщин. Слушайте меня, господин Ферма. Мари от нас ушла к вечерне. Вечерня кончается через час. Идите к собору, объяснитесь с ней. Дайте обещание зажить по-иному. Она любит вас, поверьте старухе!»
«Это, пожалуй… Пообещать с завтрашнего дня по-другому!.. Элоиза, ты возвращаешь меня к жизни! Так ты говоришь, вечерня кончается через час?»
«Ровно через час, не опоздайте! А я пойду упрашивать господина Пежо раскошелиться на один из ваших шкафов».
Вещи пришли в движение, перемещались — хозяин комнаты метался из угла в угол. И опять вещи стали замирать, а на экране, еще туманные, проступили математические знаки.
Теперь весь экран занимала книга, тот фолиант, что лежал на столе. Ферма перелистывал пергаментные страницы, потом схватил перо и пододвинул бумагу. Знаки и числа теснились друг к другу, Ферма заносил на бумагу вычисление, неотступно стоявшее в его мозгу. Только раз он отвлекся и, посмотрел на стенные часы, сказал:
«Я что-то должен был сделать? Ладно, придет Элоиза…»
А затем, доведя вычисление до конца, он снова обратился к фолианту и торопливо, брызгая чернилами, стал писать на его полях. Это было уже не вычисление, а излияние, Ферма перекликался с великим математиком древности, умершим за полторы тысячи лет до него. Ферма сообщал ему и миру о событиях сегодняшнего дня.
«Я нашел поистине удивительное доказательство этой теоремы, — записывал он и читал вслух свои записи, — но поля Диофанта слишком малы, и оно но уместится на них…»
Он взял листочек с вычислением, минуту любовался им — весь экран закрыли знаки, буквы и числа — и, свернув листочек, вложил его между страницами Диофанта. На экране появилось лицо Ферма, он подошел к зеркалу, разговаривал с собой. В зеркале влажно сияли огромные, чуть выпуклые, очень добрые глаза, они смеялись, всё лицо смеялось.
«Ты счастливый человек, Пьер! — торжественно сказал Ферма. — Какой день! Нет, какой благословенный день! Я скажу тебе по чести, Пьер: вся прожитая тобой жизнь не стоит этого одного необыкновенного, этого восхитительного дня! Говорю тебе, истинно говорю тебе — нет сегодня счастливей тебя в целом мире!»
Радость лучилась из Ферма, и потомки, через восемьсот пятьдесят лет ставшие свидетелями его торжества, радовались вместе с ним. А потом излучения мозга Ферма стали забиваться другими — на экране заплясали световые блики.
— Каково? — с торжеством сказал Генрих.
— Кое-что твоя схема дает, — признал Рой. — Но случай с Ферма пока единичен.
— Мы, очевидно, присутствовали при создании того знаменитого доказательства Большой теоремы Ферма, которое впоследствии утеряли и которое, сколько помню, не сумели восстановить соединенные усилия математиков мира в течение многих столетий, — сказал Петр.
— Я наведу справку, доказана ли уже теорема Ферма, — крикнул Генрих и скрылся.
— Думаю, всё, записанное Ферма на том клочке бумаги, будет теперь восстановлено полностью, — заметил Рой.
Генрих вернулся сияющий.
— Нет! До сих пор — нет! Почти девять столетий протекло с того дня — и человечество не сумело повторить его удивительного доказательства! Естественно, что он так радовался! Но вот что интересно: работы Ферма после его смерти издал его сын Сэмюель, очевидно, Ферма всё-таки женился.
— Не каждый же день он доказывал по Большой теореме, — возразил Рой. — Нашлись свободные часы и для невест. Важно другое — в тот знаменательный день мозг Ферма работал с такой интенсивностью, что далеко обогнал среднюю интенсивность мозга людей его поколения. Даже рассеянно оглядывая свою Тулузу и обстановку комнаты, он сохранил нам яркий рисунок ее домов и вещей, и лица, и голоса того президента, и той старушки Эло…
