— Еще? — спросила Лена и, не дожидаясь ответа, наполнила стаканчик дымящимся чаем.
— Мерсибо, — с возможной галантностью поблагодарил Романцев и подул, по-детски забавно выпячивая губу. — «У самовара я и моя Маша»… Только сейчас начинаю понимать, что это совсем неплохо.
— И не Маша… и не ваша…
— А чья же? Если не секрет.
— Мужнина жена… Какие уж тут секреты.
— Действительно, — согласился Романцев и вздохнул.
— Что вы так тяжко, Толя? — усмехнулась Лена.
— Есть причины. Вы лучше скажите, Лена, верно я слышал, что, пока мы, как говорится, с оружием в руках стоим на страже мирного труда, всех лучших девушек уже поразобрали замуж?
— Нет, — засмеялась Лена. — Эти слухи сильно преувеличены.
— Возможно. Но факты свидетельствуют об обратном. — Романцев взял у нее термос, хотя уже напился досыта, просто было приятно коснуться ее пальцев. — Муж — геолог?
— Нефтеразведка… А вы в Москве где жили, Толя?
— Каретный ряд, дом двадцать. Напротив сада «Эрмитаж», знаете?.. И еще от нас недалеко — улица Ермоловой, бывший Большой Каретный, там Высоцкий в детстве жил. «Где твой черный пистолет? На Большом Каретном! А где тебя сегодня нет? На Большом Каретном»…
— А я у Никитских ворот жила… Когда с родителями… В Скатертном переулке…
— Ну? — обрадовался Романцев. — Так мы, можно сказать, соседи?! Может, даже и встречались… Я к вам в «Повторный» часто ходил.
— Может, и встречались, — улыбнулась она.
— Нет, — подумав, твердо сказал Романцев. — Я бы запомнил.
— Я тоже… — тихо, неожиданно для себя вырвалось у Лены.
Ей отчего-то стало грустно. Вспомнились школа, отец, мать, подружки… Необременительные заботы, долгие радости. Смешные огорчения. Все то, что сломалось, отодвинулось так, что не достать, с той самой встречи в метро на перегоне «Спортивная» — «Ленинские горы» год назад…
И ей отчаянно захотелось, чтоб не было ни той встречи, ни этого года, что она прожила как в тяжелом сне, подчиняясь чужой воле. Чтоб исчез, растворился в пробуждении кошмар последних дней с выстрелами, воплями, бьющимися в агонии животными, сырой вонью только что снятых шкур, с откровенными взглядами Женек, еще более противными, потому что — исподтишка, после которых хотелось хорошенько отмыться, а помыться толком вообще было негде, только огуречным лосьоном и спасалась, хорошо, что с собой взяла…
Захотелось, чтобы все стало просто и ясно, как было. Чтобы она встретилась с этим Толей, который сейчас стоически дует чай, а он в него уже явно не лезет. Где-нибудь на дискотеке, или на вечере, или на пляже. На пляже даже лучше — солнце, теплая вода, у нее купальник есть очень красивый… Он, конечно, телефон станет спрашивать. А она, конечно, помурыжит его для порядка. Но потом, перед уходом, когда низкое солнце бросит на реку длиннющие тени людей и пляжных построек, она сама подойдет к нему и назовет номер телефона. И они станут встречаться. Он будет ждать ее после работы. Каждый день. И все ее машбюро будет весело толкаться возле окошек. Интересно, когда он ее поцелует? Можно и в первую встречу. Что в этом плохого? Раз он ей очень нравится, а она — ему… А потом его возьмут в армию, и она станет его ждать, и никого-никого к себе не подпустит…
Она так долго, так неотрывно смотрела на Романцева, что тот смутился не на шутку и, чтобы скрыть это, вновь взялся за термос и вылил остатки в стаканчик…
Лена поднялась и быстро пошла, почти побежала к выходу. Романцев растерянно смотрел ей вслед. У дверей Лена обернулась. Их взгляды встретились. Романцев пружинно поднялся и вышел следом в полутемный холодный тамбур, засыпанный раздавленными окурками.
— А как же нефтеразведка? — спросил он, сам не зная зачем.
У нее перед глазами все затуманилось, поплыло в радужной слезной мути. Она обняла его. Поцеловала.
— Ты чего… Чего ты плачешь-то?.. — бормотал Романцев и целовал в губы, в шею, в мокрые глаза.
— Я тебя буду ждать в Москве, — сказала она, едва переводя дыхание. — Я очень буду ждать. Слышишь?
— Кончай обниматься! — голос в визге примороженных петель, хряск двери. — Девушка, передай своим: через десять минут летите.
— А мы? — Романцев заступил дорогу человеку в зимней летной форме.
— А вы — нет! — и застучал унтами на пороге зала ожидания, обивая снег.
Кожаные куртки, брошенные в угол.
Тряпкой занавешено низкое окно.
Бродит за ангарами северная вьюга.
В маленькой гостинице тускло и тепло… —
пели под гитару два молоденьких летчика. Третий, постарше и, судя по шевронам, главнее, кормил в углу медвежонка мороженой рыбой.
Командир со штурманом напев припомнят старый,
Голову руками подопрет второй пилот.
Тихо прикоснувшись к старенькой гитаре,
Бортмеханик эту песню запоет…
Лысые романтики, воздушные бродяги, —
вдохновенно выводили юноши, у которых с шевелюрами было все в порядке.
Ваша жизнь мальчишеская, светлые года,
Прочь тоску гоните выпитые фляги —
Ты, метеослужба, нам счастье нагадай…
— Да вроде нагадала уже, — вставил Смолин, давно подпиравший дверной косяк, и кивнул на ясный пейзаж за окном.
— Может, да, а может, нет, — сказал гитарист. — Это Север, сержант: тут по пять раз на дню погоду крутит.
В дверь заглянул Романцев, поманил Смолина на крыльцо:
— Они все тебе мозги пудрят, а через десять минут самолет уходит!
— Что за самолет?
— «Аннушка». Нефтеразведчики… Муж с женой… Ну я тебе скажу… Упасть — не встать! Нога — от шеи. Глаз синий…
— Во-во, — покивал Смолин, — самое нам время сейчас с бабами валандаться. Да еще с чужими.
— Да при чем тут!.. — Романцев отмахнулся. — Я ее уговорю, а она этого, — он запнулся, — ну… своего, понял? Лишь бы летуны согласились на небольшой крючочек, километров в двести.
Смолин мгновенно оценил ситуацию, рванул обратно к летчикам. Романцев зацепил пригоршню снега, потер разгоряченное лицо и пошел за ним.
— …Во-первых, их не двое, а четверо, — услышал он, войдя, усталый голос старшего. — Во-вторых, много груза, и тяжелого. В-третьих, никаких крючочков, как ты выражаешься, не будет, потому что может не хватить горючего. В-четвертых…
— Хватит и трех, — перебил Смолин.
— Видишь, ты сам понимаешь… Так что не получается с тобой, сержант, — старший потянулся погладить медвежонка, тот заворчал, но не дался. — Ну никак…
— «Не получается, не получается, не получается такое никогда!..» — шутливо пропел гитарист.
