— Что за авария?
— На машину, в которой я ехал с аэродрома, едва не налетел грузовик.
Васильев скова сунул руку в карман пиджака и вытащил оттуда несколько листов бумаги. Из них выпала на пол маленькая, тонкая, как волос, проволочка.
Аврониев быстро поднял ее, положил на белый лист бумаги и молча показал Васильеву.
Врач в ужасе широко раскрыл глаза. Он стоял как вкопанный, и с его судорожно сжатых губ слетело только одно слово:
— Цезий!
Целую минуту никто не нарушал тишины. Балтов не сводил глаз с Васильева, а Аврониев размышлял: «Что же это? Если он взял ее, то неужели он такой болван, что положил проволочку во внешний карман пиджака? Просто невероятно!»
Силы покидали Васильева, но вдруг он снова закричал:
— Это неправда! Это шантаж! Эту проволочку я никогда не клал в свой карман!
— Но кто же тогда? — спросил Аврониев, укладывая проволочку в пробирку.
Васильев смутился:
— Не знаю… Откуда я знаю, кто… Но я не виноват… Неужели вы серьезно думаете… — говорил он взволнованно, бессвязно, как будто только теперь осознал значение всего, что случилось с ним. — Клянусь вам, товарищи, я не брал проволочки. Не понимаю, как она оказалась в моем кармане. Не понимаю…
Аврониев продолжал смотреть прямо в глаза Васильеву. Затем он перевел взгляд на его забинтованную руку.
— Успокойтесь, — сказал он. — Расскажите, где и как вы получили ранение.
Васильев рассказал так же несвязно, отрывочно, но все же достаточно ясно, как он и Симанский поехали за цезием на аэродром, как он возвращался и как на их машину едва не налетел грузовик с номерным знаком, оканчивавшимся цифрой «32».
— Тридцать два, — повторил Аврониев. — А почему этот грузовик не остановился? Почему, шофер грузовика не подошел к машине? Зачем он стоял в переулке за перекрестком? Садитесь, — сказал он врачу. — Теперь расскажите еще раз все, что с вами случилось, но со всеми подробностями. Как вы вышли из больницы, о чем говорили, как сели в машину, что произвело на вас впечатление, как приехали на аэродром, какой разговор состоялся у вас там… словом, все с самыми мелкими подробностями.
Васильев взглянул на него, потом на Балтова, который ободряюще улыбнулся ему, и снова почувствовал, что им овладевает прежняя нерешительность и раздвоенность. Но начав рассказывать, он увлекся. Изредка на какой-то миг он испуганно замолкал, затем опять продолжал и так рассказал почти все, что произошло с ним в эту злополучную ночь.
Аврониев задавал ему только наводящие вопросы:.
— Как держал себя Симанский в операционной? Что о» делал, когда вы искали цезий? Говорил ли он с кем-нибудь? С кем разговаривал Симанский в этот вечер?
Васильев снова замолк. Он не знал, стоит ли рассказывать о том, что Симанский солгал ему, сказав, что не знает Антонову. Но это только подозрение… И он не решился поделиться им со следователем.
Допрос продолжался.
Васильев рассказывал:
— В процедурной было жарко, и биолог часто отворял окно, чтобы проветрить комнату.
— Какое окно?
— Восточное.
— То, что над мусорным бункером?
— Да.
— А не вытаскивал он что-нибудь из карманов? Не держал ли он в руках какой-нибудь предмет — книгу, носовой платок?
— Нет, не держал.
— Может быть, что-нибудь другое?
— Нет, ничего, кроме перочинного ножа — подарка профессора, которым он чистил ногти. Когда вы позвали его на допрос, он так разволновался, что забыл ножик на подоконнике, и мы его разглядывали.
— Не бросилась ли вам в глаза какая-нибудь особенность в этом ножике?
— Нет, нож как нож.
— Куда вы его дели?
— Когда Симанский вернулся с допроса, передали ему.
Аврониев подошел к врачу, взглянул на неге обошел вокруг стула, на котором тот сидел, и все поняли, что он готовится задать самый важный вопрос.
— Послушайте, Васильев, как по-вашему, не был ли знаком Симанский с кем-нибудь из постоянного персонала больницы до истории с цезием?
Хотя Васильев ожидал этого вопроса, он вспыхнул, нижняя губа у него задрожала, а взгляд беспокойно забегал по комнате, словно в поисках опоры.
— Не знаю, — ответил он, опустив голову.
— Послушайте, Васильев, — снова повторил Аврониев, — мы вас хорошо понимаем, но ваш гражданский долг требует, чтобы вы ответили. Как бы глубоко это ни задевало вас.
Сев за стол, Аврониев шепнул Балтову:
— Дело совершенно ясное! Васильев все еще не поднимал головы.
— Второй вопрос… — произнес Аврониев. — В чем причина вашего плохого настроения сегодня?
Врач снова ничего не ответил.
Все молчали. Сколько времени длилось это молчание, никто не мог бы сказать. Взгляды всех были устремлены на врача. Он кусал губы и, казалось, был очень подавлен.
Вдруг тихо, не поднимая головы, он произнес:
— Антонова была знакома с Симанским раньше. Они пытались скрыть это от меня.
— Можете быть свободны. Подождите в коридоре, — сказал Аврониев.
— Вот в чем дело! — сказал Балтов Йозову. — Сейчас увидим самое главное.
Аврониев позвал Чуброва и приказал привести Симанского.
— Сейчас будет редкое представление, — сказал Аврониев двум своим помощникам. — Я уверен, что он окажет решительное сопротивление.
Биолог вошел, спокойно остановился посредине кабинета и, протирая стекла очков, небрежно спросил:
— Вы меня звали?
— Да.
— Чем могу быть полезен?
— Многим, — любезно ответил Аврониев.
— Я бы вас попросил побыстрее закончить эту неприятную процедуру, так как в девять часов утра у меня лекция. Теперь я замещаю профессора.
— Вы, конечно, устали?
— Очень.
Он говорил таким тоном, словно речь шла о погоде или еде. На его полном розовом лице не было и следа волнения или беспокойства.
Сидевший в тени Балтов зорко наблюдал за Симанским. Физик с любопытством присматривался ко всем, кто приходил на допрос, и каждый раз задавал себе один и тот же вопрос: «Так ли выглядит преступник?»
Он был убежден, что лицо человека говорит о многом и что на нем непременно должно быть отражено предрасположение к преступлению. В результате своих наблюдений он был уверен, что Васильев не тот, кого они искали, и что можно не сомневаться в его невиновности. Балтов поверил молодому врачу и теперь все свое внимание сосредоточил на Симанском. Судя по бесстрастно-спокойному липу биолога, он великолепно владел собой. А ведь доктор Попов другие говорили, что он был чрезвычайно взволнован болезнью профессора. Сейчас его спокойствие показалось Балтову неожиданным и странным. У Симанского был вид человека, который не имеет никакого отношения к преступлению и, зная о своей невиновности, убежден, что через несколько минут его отпустят.
