— Но по закону…
— Я вам предлагаю по-хорошему, а не по закону. По закону, могу и задержать, если вам так хочется. У вас ведь с собой никаких документов нет? И главное — вы бегаете, уважаемый, бе-га-е-те! Это, кстати, для закона тоже основание.
Коридор, несмотря на позднее время, напоминает банку, которую ребенок наполнил всевозможными насекомыми. Здесь бегают, прыгают, ползают, ковыляют — и все с диким шумом, криками и звонками мобильных…
— Видите, — говорит следователь. — Не пустяк это дело…
И в каждом глазу у них — по кусочку растерянности. Нет, не знаете вы главного. Тоже не знаете!
Он вводит меня в комнату, где нет даже окна. Только стол, стул и продавленный диван, на котором покуривает долговязый мужик. Вместе со следователем они выходят за дверь и бормочут там, как бабки-ведуньи. Вот тут, стало быть, и наступит конец.
Вызовут всех, кого можно, — и ку-ку! Долговязый между тем возвращается: «Ну, вы располагайтесь, я тут рядом, если что».
Да, это та же камера, только хуже. В камере хотя бы есть символизм. Я не в состоянии даже присесть на этот мерзкий диван и стою, прислонившись к столу. Мало-помалу вползаю на него задом и свешиваю ноги. Надо, надо что-то предпринять, я не смогу торчать тут в полной безвестности и ждать! Вот только что предпримешь здесь, в тихом центре смерча? Первой голову всегда посещает банальность. Но, поразмыслив, я понимаю, что альтернативу ей искать чересчур долго.
— Извините, простите, я… это…
В комнате снова объявляется долговязый. Он едва не сносит притолоку головой.
— Мне… мне бы… в туалет, — я стараюсь глядеть как можно более смущенно.
Улыбнувшись, долговязый делает знак рукой: погоди, мол. И, снова пригнувшись, выхо…
* * *
…дит дикость какая-то! Их слишком много, понимаете? Нет! Никак! Ни за что!
Его голубые глаза позеленели от страха. Мы оба смотрели на компанию у парапета. Не то чтобы это была компания — так, разные люди собрались поглазеть да пофотографироваться. Слишком уж сказочно, потусторонне смотрятся огни небоскребов, вырастающих прямо из пропасти под эстакадой Третьего транспортного. В центре родного города — кусок чего-то диковинного, ненашенского. Место быстро стало культовым: ночью всегда кто-нибудь ошивается.
— А вы не открывайте дверь. Просто позовите кого-нибудь! Сейчас подъеду поближе.
Он долго собирался с силами. Механически то снимал, то надевал шапку. Наконец опустил стекло и тихо, хрипло выдавил:
— Эй!
— Громче, громче, здесь же трасса. Они не слышат.
— Э-э-е-е-ей!
От группы оторвался человек и подошел к машине. Он три-четыре секунды смотрел на Евгения, а потом вдруг воскликнул:
— Peter! How did you get here? How did you find me? Incredible! I’m just…
Договорить ему не дали. Опершийся на крышу здоровяк вдул в салон кубометр перегара.
— Вованыч! Вова-а-аныч! Слышь, а мы чё-то без тебя начали… Ну ты давай, давай, давай!..
Но дверь уже пытался открыть какой-то мелкий огрызок с волосами, выкрашенными в желтое:
— A-а, с-с-сука, наколол меня с «травой»! Ничо, ща все вернешь!
Сзади работала локтями накрашенная старлетка.
— Ой, Лизка, Лизка! Ура! Да пустите же меня к ней!
Машину обступали. Кто кричал, кто скулил, кто смеялся. Я вжал педаль газа в пол.
Какими бы сообразительными мы иной раз себя ни мнили, всегда находятся моменты — чересчур горькие, сладкие, терпкие, — словом, слишком насыщенные вкусом, чтобы с ходу быть проглоченными сознанием. Вот она лежит перед тобою раздетая — девушка, которую ты так давно поселил в своих грезах, выслеживал взглядом в толпе днем и вожделел ночью! А ты стоишь истуканом, не веря, не понимая, что все это — здесь, сейчас и именно с тобой… Машину несет по мокрой дороге прямо к железнодорожному переезду. Очнуться бы, крутануть руль — и хоть в дерево, хоть в кювет! Но ты будто загипнотизирован перемаргиванием сигналов шлагбаума — и видишь перед собой на руле чьи-то чужие, не подвластные тебе клешни. Со мною рядом сидел парень, опасно уникальный для этого мира (определение «уникально опасный», кстати, тоже подходило), а я все думал, что впереди «транспортный крест» и надо успеть принять левее. Осознавать происходящее начал только на Беговой — когда сбавил скорость. Мы ехали в молчании: я был неспособен хоть что-то из себя выдавить. Разговорчивость моего знакомого тоже словно вылетела в открытое окно. Я остановил машину.
— Ну как, получили удовольствие? — холодно спросил Евгений.
— Может… Может, будем на «ты»?
Пока я, как четки, перебирал ключи в свисавшей из замка зажигания связке, он изучающе меня разглядывал. Любовался силой впечатления или снова проверял — не притворяюсь ли… Улыбка на его лице больше не объявлялась.
— Что же делать-то? — я никак не мог разодрать слипшиеся мысли.
— До МКАД добрось хотя бы! А то я на маминой таратайке в ваш город въезжать боюсь: у меня ведь и прав нет…
— А как же ты тут?.. Пешком?
— Ну не в троллейбус же влезать!
Заводя двигатель, я механически повторил:
— «Лизка»…
— О, это еще не худшее.
Едва мы остановились, как он — нет, нет, нет, нет! — надет шапку и потянулся к ручке двери. А я все не знал, как и что сказать. Вопросов было бессчетное множество, но все они кричали где-то внутри, а слова никак не придумывались. Ну почему озарение — всего лишь миг, а отупение — вечность?!
— Расскажешь ему обо мне? — спросил он тихо, не то с надеждой, не то с удрученностью.
Я вспомнил муки Валентиныча и то, как он вцепился в те злосчастные рисунки. Как рассказать ему то, что тебя самого только что поставило на грань сумасшествия?
— Боюсь, что пока…
— Но он же должен как-то узнать, что есть такой я! Что я рисую! Что эти работы… Я ведь даже звонил ему как-то. Но там и разговаривать не захотели: обращайтесь, мол, в фонд.
— Да я бы с радостью! Но, сам понимаешь, он либо посмеется, либо потребует встречи. Как, как тут быть?!
— Но… можно же как-то выкрутиться. Я — инвалид, социофоб, ни с кем не вижусь… Тем более что так оно и есть!
— Можно было бы — если бы он просто неплохо отозвался о твоих вещах. Но он слишком разволновался — поверь! Теперь точно захочет все узнать.
Он уверенно стал тянуть за ручку.
— Погоди! — отчаянно захрипел я. — Но ты… Ты ведь понимаешь, насколько это все потрясающе. Ты же один такой! Людям…
— А что от меня людям? Ты вон и одному человеку рассказать боишься, а все прочие что — поверят на слово?
Шарф снова почти полностью скрывал его лицо. Он открыл дверцу.
— Да стой ты! — я ухватился за его рукав. — Я что-нибудь придумаю насчет Северцева!
