и есть, как только земля держит! А болотница – это ваша пани Ядвига!
– Да как вы смеете, глупые девчонки!
– Вы же не любите её, пан Леший!
– Какое ваше дело, кого я люблю, кого не люблю? Все вы тут взялись её обижать. Ну да я не позволю! А ну, вон отсюда, чтоб духу вашего больше рядом с моей Поляной не было!
– Пропадёт скоро ваша Поляна, высушит её болотница! И Вы сами пропадёте! Хоть на дом свой оглянитесь, во что он превратился!
– Всякие соплячки мне нотации будут читать!? Сказал, – марш отсюда! – Тут Леший вдруг замолчал, будто споткнулся, поглядел в растерянности на девочек. – А вы тут откуда? Отчего такие сердитые? – Он вроде хотел что-то ещё сказать, но в тот же миг за его спиной пани Ядвига как из-под земли выросла:
– Они уже и сюда добрались! А ты их слушаешь да прочь не гонишь? Это их Матушка-Метелица подучила! Ну ничего, раз ты меня защитить не можешь, я сама с ними справлюсь, я на них змей и лягушек напущу, а эту самозваную Хозяйку из лесу пинками выгоню!
– Вот тебе и застенчивая!
– Вот тебе и беззащитная!
– Стась, и мы всё это слушать будем?
– Ну уж нет, Бась, давай!
И они, зачерпнув побольше соли, швырнули её прямо в лицо болотнице. А вдогонку и ещё по щедрой горсти!
Как же пани Ядвига завизжала! Как заорала! Шляпка с вуалеткой от этого визга у неё с головы соскочила, слетел парик, обнажив голый череп. А дальше… дальше началось страшное: – следом за шляпкой и париком с головы, словно ветхая ткань, стала сползать кожа, и выскользнула из-под кожи, обвисшей лохмами, гигантская иссиня-чёрная, лоснящаяся от сытости пиявка. А Леший вдруг за сердце схватился да на снег осел.
Бася и Стася застыли от ужаса. А пиявка всё росла и росла, росла и росла, и она уже не визжала, а шипела что-то угрожающее и всей своей тушей тянулась к Лешему. И рот у неё вытягивался, словно присоска, вытягивался – вот-вот в лицо вопьётся.
Сёстры с перепугу тоже завизжали да и сыпанули куда попало остатки соли.
По чёрной шкуре словно огонь прошёл, из палёных дыр вонючая слизь потекла, и снег в том месте сразу почернел, растаял и растёкся чёрной лужей. Шкура болотницы вмиг осыпалась жирным пеплом и даже шляпка с юбкой расползлись гнилыми ошмётками.
– Что это было? – прошептал посиневшими губами Леший.
– Это была пани Ядвига, – в тон ему прошептали девочки.
– Кто такая пани Ядвига? Я что-то ничего вспомнить не могу, только вот здесь отчего-то словно ножом режет. – и он дотронулся до левой стороны груди. – И ноги что-то не держат. Ничего-ничего, вы не беспокойтеь, посижу чуток и сейчас встану.
– Что же мы наделали, Бась!? А вдруг он сейчас умрёт?
– Ничего страшного со мной не случилось, сейчас, сейчас я встану.
– Это она его высосала так. Мы с тобой ещё вовремя поспели.
– Салазки где бы взять, на салазках мы б его до дому как-нибудь дотащили.
– Может, ветви еловые обломать?
– Руками? У нас ни топора, ни ножа нет… Думай, Стаська, думай!
И тут словно вихрь откуда налетел. Над верхушками елей, над заснеженными берёзами прозвенели бубенцы, и возникла из тревожного звона, из ледяного вихря пара белоснежных коней в серебряной упряжи. Птицей вылетела из саней Матушка-Метелица, кинулась к Лешему, за руки взяла:
– Что же ты наделал, дурная голова!? Как же ты так?! Нет-нет, ты молчи, ты не говори ничего, потом всё скажешь. Ты только не умирай! Попробуй только у меня умереть! Ну-ка вставай, хватит валяться! Обопрись на меня и пойдём, одной мне до саней тебя не дотащить!
Бася, Стася, поглядите, он живой? Он дышит?
– Живой, ничего ему не сделается!
– Вон и порозовел даже!
Леший с трудом встал, пошатнулся и вновь упал на снег. Очнулся он уже в санях. Звенели бубенцы, белым шлейфом летели вслед полозьям ледяные вихри, верхушки заиндевелых елей мелькали внизу. Матушка-Метелица, которая, как он свято верил, и думать о нём забыла и знать его не хочет, держала его за руки и глядела на него странным тревожным взглядом. И под этим взглядом, от радости или от стыда, к лицу Лешего потихоньку стала приливать кровь, и под звон бубенцов ровнее забилось у него сердце, и от тепла родных рук острая игла нехотя, но необратимо таяла в груди.
Восемь дней и восемь ночей метался Леший на смятой подушке, восемь дней и восемь ночей не отходила Матушка-Метелица от его постели, восемь дней и восемь ночей выпаивала лесными травами заветными. А на девятый, как начал он потихоньку с постели вставать, глянула на него, словно ждала чего-то да не дождалась, отвернулась и вышла вон из комнаты. И больше не заходила. Леший лежит на постели, молчит, Хозяйка за столом молчит, будто каменная. Тяжко в доме, словно сам воздух давит, дышать не даёт. Худо в доме, а чем помочь, никто не знает.
Бася со Стасей на цыпочках ходят, на глаза Метелице попасть боятся:
– Ну чего им теперь-то не хватает? Чего?! Сколько можно друг-дружку изводить? Вот не сегодня-завтра буркнет он «спасибо за хлеб за ласку», да и пойдёт прочь. А Хозяйка ведь не побежит следом, нет, не из тех она. И останется всё по-прежнему… И никакая соль тут уже не поможет…
– Ну скажи ты ей хоть что-нибудь, остолопина, скажи! Может и подерётесь, может и наорётесь, пока не осипнете, а потом возьмёте да помиритесь.
– Нет, Стаська, до чего же бестолковый народ эти взрослые! Уж мы бы с тобой и подраться и помириться сто раз успели!
Ходики тикают, время идёт, только ничего никак не меняется. Наконец встала тяжело Хозяйка:– Да что же я квашнёй расселась? Кто без меня мои дела переделает? – Вышла в горницу, а там уже пан Леший стоит, словно только её и ждёт, низко поклонился, вздохнул, словно с самим собой расстаётся, да и пошёл к двери.
– Баська, да что же они творят?!
– Стаська, ну придумай хоть что-нибудь!
– А что тут придумаешь? Пошли, Баська собираться, нечего нам здесь больше делать!
Так и расстались бы, Леший с Метелицей навсегда, да только загудел, застонал ветер в лесу, зазвенели узорчатые стёкла по всему терему, распахнулось настежь окно и влетела в горницу рогатая сова, угукнула глухим басом, глянула на всех круглыми янтарными глазищам, потопталась на толстых мохнатых лапах да и обернулась старой крестьянкой.
– Ну, – говорит, – и долго вы ещё собираетесь молчать, долго будете друг от дружки бегать? Или мало горюшка хлебнули? Опять молчите? Ну, тогда я за вас скажу. – Сначала за тебя, Матушка-Метелица, о том, что обида всё ещё жжёт тебя хуже огня, о том, что слова одного, может, хватило бы тот огонь погасить, да никто
