Я толком не понял, что привело Франсуа в Москву, то ли обычный вояж со специализированной туристской группой, то ли какие-то коммерческие дела издательства. И не допытывался. Скажете — непростительное легкомыслие? Возможно. Я и подумать не мог, что мои добрые чувства к Франции, к французскому народу, к французским товарищам по оружию кое-кто попытается использовать гнуснейшим образом.
Только позже, из письма нашего общего знакомого Анри Дюмье я узнал, что Лембер приезжал в качестве корреспондента газетенки правого толка, какой — не помню. И тут я начал мучительно вспоминать все наши достаточно непринужденные беседы. И стало не по себе. Ведь Лембер все сказанное мною о трудностях внедрения результатов научных исследований в производство, об огорчениях ученого, порою отвлекающегося на выполнение функций, не входящих в его прямые обязанности, мог преподнести на вкус своего хозяина. Я мысленно прикидывал, что он мог написать о нас. А потом думал: не рано ли бью в набат? Что, собственно, произошло? Почему я должен приписывать Франсуа дурные человеческие качества? О своих подозрениях и опасениях я никуда не сообщил. Возможно, был не прав. Но хотелось верить людям. И в Лембере я точно не ошибся. Не знал, как он поведет себя дальше, но когда Франсуа приехал к нам во второй раз, я услышал горькую исповедь... Он признался, что не хотел при первой встрече распространяться о своей работе: «У нас так много пишут о русской супербдительности, что я решил отмолчаться. А сейчас не хочу тебя обманывать, Мишель, ты должен все узнать. Я рассказал шефу о нашей дружеской встрече, и он жестко предупредил меня: «Вы скоро снова поедете в Москву. Готовьтесь. Перед отъездом мы побеседуем с вами кое о чем».
Шеф потребовал от Франсуа любым способом заполучить у меня интервью о «преследовании» интеллектуалов в нашей стране. «Я хорошо знаю тебя, — сказал мне Лембер, — и знаю, что есть у меня только один способ получить такое интервью — наплевать тебе в душу, продать свою совесть. Нет, старина, Франсуа на такую подлость не пойдет, хотя знает, что за такое правдолюбие его вышвырнут из газеты. А найти работу сейчас ой как трудно!»
Я провожал Лембера, поехал с ним в Шереметьево. Он был грустен и еще раз затеял тот трудный разговор. «Ты веришь своему другу, Мишель?» — «Верю» — твердо ответил я. И еще он сказал: «До войны я помогал отцу, продавцу газет. Вероятно, придется вспомнить старое. Из редакции меня уволят».
Да, Франсуа действительно вышвырнули на улицу.
В последнем письме он писал, что и вправду вместе с отцом продает газеты, что скоро пришлет еще одно письмо, в котором сообщит нечто важное. Но не получал, не читал...»
На этом исповедь заканчивалась. В подписи «Поляков» буквы рвались вверх, как крик души.
...Занимался хмурый, осенний день. В тумане две «Волги», Бутова и Коврова, неспешно пробивались к Москве. Из своей машины Бутов по телефону передал через дежурного по городу генералу Клементьеву заключение экспертизы: смерть Полякова наступила в результате острого сердечного приступа.
Подъехали к трехэтажному домику старой постройки, затерявшемуся в глубине микрорайона с многоэтажными башнями. Ковров заметил: «Профессору предлагали квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. Он отказался. Привык к своей, как говорил, мансарде». К входной двери вела узкая асфальтовая дорожка, застланная шуршавшим ковром разноцветных листьев.
Квартиру им открыла старушка. Узнав о смерти Полякова, она долго по-крестьянски причитала, пока не обрела способность разговаривать. Вопросов ей не задавали, Бутов счел нужным сказать, кто он, что ему надобно, и попросил, если секретер закрыт, дать ему ключ.
В секретере царил идеальный порядок. Бутов без труда обнаружил стопку писем и, зная французский, стал искать то, которое интересовало больше других. Оно лежало отдельно. Красивый надорванный конверт, из плотной бумаги с бледно-розовыми полосками по краям. Там, где обычно пишут обратный адрес, четко выведено: «Франсуа Лембер».
Бутов облегченно вздохнул. Ему, контрразведчику, очень хотелось верить предсмертному письму Полякова, помочь мертвому свидетельствовать перед живыми: «Люди, я не лгал вам». Эти мысли приходили сами собой, хотя Виктор Павлович понимал, что чекисту непозволительно отдавать себя во власть эмоций.
Да, письмо это подтвердило написанное Поляковым. Да, в нем есть и об обещании Франсуа в следующем письме сообщить нечто очень важное. Но придет ли следующее? И что, с чьих позиций считает он важным?
Бутов оставил старушке свой телефон и предупредил:
— Михаил Петрович ждал письмо. Если придет — немедленно звоните мне.
Письмо пришло в тот же день, и старушка оказалась человеком обязательным: позвонила тотчас же по оставленному телефону. Она не знает — это или другое письмо ждет незнакомый ей человек, приходивший сюда. Пусть уж сам разбирается. И была безмерно удивлена, когда за письмом буквально через полчаса прибыл гонец.
...Такой же конверт. Фамилия отправителя — Франсуа Лембер. Вот только с почтовыми штемпелями не ясно что-то. Бутов ищет штемпель того французского города, где письмо было опущено в почтовый ящик. Ищет и не находит. На конверте только московские штемпеля. Ясно: в Советский Союз попало с оказией, и брошено в московский почтовый ящик. Вероятно, господин Лембер сообщал о вещах весьма, как он выразился, деликатных и хотел быть уверенным, что там, на Западе, его послание никто не прочтет. Так и оказалось — писал: жду, пока в Москву полетит человек, который передаст тебе мое письмо или бросит в почтовый ящик.
Бутов одобрительно улыбнулся: «Молодец». Лембер писал, что его вызвали в некое неизвестное ему учреждение без вывески и расспрашивали о поездке в Москву, о Полякове, о встрече с русским профессором. Франсуа отказался отвечать на вопросы человека, который отрекомендовался другом, а держался как следователь.
«Мне показали фотографии, — сообщал Лембер, — на которых я снят вместе с тобой, Мишель, Помнишь, тот веселый вечер. Как мы пели французские и русские песни, фотографировались, обещали писать друг другу и, если удастся, навещать... Не знаю, получится ли теперь?.. Я не мог понять, как эти дорогие мне снимки попали в чужие, да еще грязные руки. Я их бережно хранил. Вернувшись домой, бросился искать альбом. Фотографии лежали на месте. И тут вспомнил, что как-то раз ко мне в гости заявился Марсель Пуаро. Он тоже участник Сопротивления и даже имеет какие-то награды. Я рассказал ему о своей поездке в Москву, о встрече с тобой, показал фотографии. Пуаро сказал, что пишет книгу о Сопротивлении, о дружбе французов-маки с русскими, чехами, поляками, испанцами. И попросил разрешения переснять фотографии — «это будет чудесная иллюстрация к моей книге». Я дал их на два дня. Позднее в одном доме я случайно услышал разговор о Марселе Пуаро. О нем говорили нелестно, намекали на сомнительные источники доходов, какие-то нечистые связи. Кто-то обронил: «Его племянник Луи Бидо поехал корреспондентом в Москву. Дядюшка и это использует... Очень ловкий человек». Теперь этот Пуаро навсегда вычеркнут из списка моих знакомых. Но я не мог не отвергнуть домогательства тех, кто хотел купить совесть Лембера. Мне предложили приятную туристскую поездку в Россию с условием выполнить «пустяковые поручения» — это их слова. Я без труда догадался, о чем речь, и решительно отказался. Тогда стали запугивать: «Поговаривают, что вы, господин Лембер, клюнули на посулы русского ученого. Фотографии свидетельствуют против вас. Вас выгнали из газеты. Но это еще не все. Ждите продолжения, строптивый господин Лембер».
