Тут майор пропустил большой кусок текста.
— «…С агентом «Ф 96» у меня была назначена встреча в комнате Шубиной, на нашей явочной квартире. Дубликат ключа от квартиры Шубина оставляла в тайничке, около двери. В тот вечер я приказал Шубиной не появляться домой. Но Шубину неожиданно вызвал домой влюбленный в нее матрос, а агента «Ф 96» опознала на улице девушка, кольцо которой вы у меня отобрали.
Когда я пришел на явочную квартиру, увидел дверь открытой, а агента «Ф 96» оглушенного, на полу, я понял, что не успею убрать его оттуда. В дверь стучался матрос, забывший в комнате нож. Вы правы, что я прикончил «Ф 96» этим ножом, чтобы навести вас на мысль, что его убил из ревности Жуков. Я поднял с полу кольцо, собрал обрывки фотоснимка… Я был в светлом костюме, и снял зеркало — проверить, нет ли на брюках кровяных пятен… Но клянусь честью — основной причиной убийства была моя ненависть к поработившему меня…»
— Сил нет эту фашистскую муть слушать. Душа не принимает, — невольно сказал Агеев.
Людов положил выписку из протокола на стол.
— Видите, как построены показания этого субъекта? Если полностью им довериться, сам господин фон Клейст — жертва обстоятельств, он чуть ли не заслуживает благодарности за то, что убил агента «Ф 96». А на самом деле «один гад съел другую гадину» — так, кажется, написано у Достоевского?
Андросов кивнул.
— Он убил мнимого Кобчикова потому, что находился в безвыходном положении, — продолжал Людов. — Шедший к нему из-за рубежа диверсант лежал оглушенный — с пистолетом, фальшивым паспортом и, несомненно, очень крупной суммой денег в карманах… Снаружи стучался Жуков, о взаимоотношениях которого с Шубиной резидент знал. На столе лежал складной нож…
Резиденту пришла в голову удачная, с его точки зрения, мысль: смазать картину случившегося, создать версию убийства из ревности. Он был уверен, что Шубина, чтобы выйти сухой из воды, поддержит эту версию перед нами. Он, конечно, предупредил бы ее о том, что произошло, но Шубина ходила по магазинам с подругой из ресторана, он не нашел возможности поговорить с ней наедине в этот вечер…
— Но ведь Шубина-то сама призналась в убийстве, — сказал мичман рассеянно, как бы думая о чем-то другом.
Майор задумчиво чертил карандашом по бумаге.
— Да, почему она призналась в несделанном ею? Может быть, испугалась за Жукова, которого действительно полюбила… Но вероятней иной мотив. Шубина сообразила тогда, что, признавшись в убийстве незнакомца, имеет шанс затемнить подлинную картину преступления. Этот негодяй развратил ее, мало-помалу превратил в растленное, вконец изолгавшееся существо…
— Коготок увяз — всей птичке пропасть, — подавленным голосом откликнулся Агеев.
— Вот именно, Сергей Никитич. То, до чего дошла Шубина, — страшное предупреждение другим… Итак — план возник, нужно было его немедленно осуществить. Он перетащил оглушенного от окна к столу, прикончил ударом ножа. Обчистил карманы убитого, забыв, правда, об ампуле в лацкане пиджака… Попутно с этим он обдумывал новое преступление. Он видел, как выбежала Ракитина из комнаты, заметил на полу кольцо и обрывки снимка. И у него возникла идея компенсировать провал конспиративной квартиры вербовкой новой жертвы. Этой жертвой должна была оказаться Татьяна Петровна.
— Он, стало быть, мебель передвинул, когда обрывки снимка искал?
— Он передвинул мебель, он поднял с пола утюг, стер с него отпечатки пальцев Татьяны Петровны, но имел неосторожность в спешке оставить на зеркале следы собственных пальцев… Он не мог вспомнить, что утюг обычно стоял у Шубиной на окне, за занавеской, и поставил его на тумбочку, разбив второпях статуэтку… Если бы Ракитина не решилась сразу прийти к нам и сообщить все, нам не так легко было бы обнаружить ее участие в деле… Шпион сделал все от него зависящее, чтобы Ракитина безвозвратно погибла — проявив слабость духа, стала изменницей Родины.
Так беспощадно прозвучал голос майора, что у Агеева похолодело в груди. И в то же время глубокая радость все больше охватывала его.
— Как это получилось, товарищ майор, что словно мы все с одним человеком встречались? — спросил мичман. — И Кобчиков — агент «Ф 96», и тот, кто Тане подмигивал, и тот, который Фролова ударил, и который на маяке был, как его норвеги описывали, — все точно на одно лицо.
Андросов привстал, снял с полки томик в пестрой суперобложке.
— На этот вопрос, товарищи, кажется мне, отвечает книга, купленная мной в бергенском магазине. Эта стряпня некоего Флоерти, прославляющего деятельность Федерального бюро расследований, дает кое-какие любопытные фактические сведения… Я переведу вам кусочек английского текста.
Людов слушал с интересом.
Андросов раскрыл книгу на заложенной тесемкой странице.
— «Гувер с исключительной тщательностью подбирает нужные ему кадры, — переводил Андросов. — Установлены внешние стандарты, которым должен строго отвечать специальный агент ФБР. Он должен быть в возрасте 25-40 лет, среднего роста, обладать сильной мускулатурой и большой выносливостью, иметь отличное зрение и хороший слух: слышать негромкий разговор на расстоянии до пяти метров. Но прежде всего у него не должна быть бросающаяся в глаза, сколько-нибудь запоминающаяся наружность».
Андросов поставил книгу на полку.
— Эта цитата очень уместна, — сказал майор. — Помнится — наш друг, сотрудник милиции, никак не мог составить словесного портрета убитого. Этим агент «Ф 96» и был похож на всех остальных агентов. Посмотрите на снимок — у него правильное, почти приятное, но какое стандартное, ординарное, незапоминающееся лицо! Они одинаковы своей бесцветностью, умением незаметно приспособиться к любой среде.
Взяв со стола, он задумчиво рассматривал снимок.
— Думаю — мы не ошибемся, уничтожив теперь этот фотодокумент. Находясь в руках врага, он казался страшным орудием шантажа. Перестав быть тайной для нас, утратил всякое значение и силу.
Фотокарточка превратилась в клочки покрытого лаком картона. Майор потянулся — бросить клочки в пепельницу на столе.
— А может, разрешите ей эти обрывки отдать? — смущенно поднялся мичман. — Спокойней ей будет, если сама в море их бросит.
— Что же, Сергей Никитич, отдайте, — понимающе улыбнулся Людов.
— Разрешите быть свободным?
— Свободны, Сергей Никитич, — сказал Андросов.
Глава двадцать третья
ЛЮБОВЬ АГЕЕВА
Салон шатнуло, в толстое стекло иллюминатора ударил пенный пузырчатый всплеск. На несколько секунд потемнело, потом на влаге стекающих по стеклу струй, на медном ободке иллюминатора заиграли отблески солнца.
