— А так?
— А так он себя сам определил на изоляцию. Сбежать отсюда ему невозможно, да и куда он побежит? Пусть сидит на антабусе и дозревает…
Мы дошли до угла, и я вспомнил, как здорово Лаврова справилась с Обольниковым.
— Слушайте, Лена, а ловко вы укротили этого барбоса. Просто молодец, а я и то растерялся…
Она ничего не сказала, и мы дальше шли молча, потом она будто вспомнила:
— Знаю я их, сволочей этих. Насмотрелась. Мать меня одна вырастила.
Из будки автомата я позвонил на Петровку. Дежурный сказал, что для меня прислали справку.
— Прочитайте, — попросил я.
— …«Иконников Павел Петрович, уроженец Харькова, 1911 года рождения, проживает на Вспольном переулке… — монотонно читал дежурный, — работает лаборантом-герпетологом в серпентарии Института токсикологии…»
Я положил трубку и спросил у Лавровой:
— Вы не знаете, что такое герпетолог?
— По-моему, это что-то связанное со змеями… Если я не ошибаюсь, герпетология-это наука о змеях.
— О змеях? — спросил я с сомнением. — А что такое серпентарий?
— Это змеевник. Ну, вроде террариума, где содержат змей.
— Однако! — хмыкнул я. — Первый раз слышу о таком…
Лаврова сказала:
— Как это ни прискорбно, но в мире есть масса всякого, о чем вы не слышали.
— Так чего же в этом прискорбного! Один мой знакомый регулярно читал на ночь энциклопедию. И запоминал, главное, все, собака. Общаться с ним было невыносимо — все знал, даже противно становилось. Представляете, если бы я на ночь энциклопедию читал, а утром вам все выкладывал?
— У нас и так хватает о чем потолковать. Так вы в серпентарий?
— Ага. Он в Сокольниках, на Шестом Лучевом просеке расположен.
— Ну и прелестно. А я в троллейбусный парк — насчет билета, который мы нашли в прихожей Полякова.
— Если бы вы были не в мини, а в длинном, до земли, кринолине, я бы уговорил вас ехать со мной, — сказал я.
— Это почему еще? — подозрительно посмотрела на меня Лаврова.
— Зонтик у вас есть, и мы бы вписались в осенний пейзаж парка, как на левитановской картине.
Лаврова засмеялась:
— Не больно-то далеко вы ушли от своего приятеля-энциклопедиста…
В Сокольниках было красиво, тихо и пустовато — осень сама, одна гуляла по парку. Кругом было полно желтого света, какого-то робкого, вялого, и деревья стояли без теней, а листья громко, как сучья, хрустели под ногами, и деревья были коричнево-черные, с голыми ветками, как на цветных линогравюрах. И в этот будний осенний день было так тихо здесь, что музыка, срываемая ветерком с далеких репродукторов, держала тишину в синеве неподвижного воздуха, как в раме. Я шагал по бурой, уже умершей траве и думал о том, что когда моим детям будет по тридцать лет, если они вообще-то будут, дети, то к тому времени Сокольники превратятся в такой же вычищенный и выбритый газон, как Александровский сад, и если я надумаю им рассказать, что это Шервудский лес моего детства, то они посмотрят на меня, как на старого дурака. Все меняется очень быстро. Как сказала бы в этом случае Марина Колесникова, «выпирает структурализм». Я вспомнил о ней потому, что, пока я шел через этот прекрасный, приготовившийся к зимней спячке лес, мой Минотавр почти совсем откинул хвост, он еле дышал, так хорошо и спокойно мне было от свидания со своим детством. И никакие гнусные мысли и чувства не обуревали меня, и очень мне хотелось, чтобы все пришли повидаться со своим детством, очистившись от всей той пакости, что прилипает к нам — волей или неволей — в дни наших нелегких блужданий по коридорам и закоулкам жизни.
Но когда я увидел на двухэтажном кирпичном доме в глубине парка короткую табличку «Институт токсикологии. Лаборатория», Минотавр пробудился и шепнул: давай иди, спроси у Иконникова, почему он ненавидит Полякова, наверняка ведь плохой человек этот Иконников, и, смотри, спрашивай похитрей, с подковыркой этак…
Я дернул черную, обитую клеенкой дверь и вошел в лабораторию. Не вестибюль и не прихожая — так, сени, в которые выходят две двери. Я постучал в правую дверь и услышал глухой, надтреснутый голос:
— Войдите!
За столом окрашенной белилами комнаты сидел рыжий человек с бородой колом и держал за голову змею. Белый, в палец величиной зуб выпирал у нее из пасти, и что-то апельсиново-желтое капало с этого клыка в мензурку. Человек поднял на меня бледное морщинистое лицо и сказал:
— Стойте у двери. Не бойтесь.
И я почему-то сразу понял, что это Иконников, и Минотавр в моей душе бешено заплясал, запрыгал, задергался, будто знал, что так просто с этим человеком нам уж не разойтись…
Глава 5. КАИН ДЛЯ КНУТОБОИЩА
Приказчик пересчитал деньги и сложил их в замшевый мешочек-кошелек.
— Синьор Консолини просил передать, что всегда счастлив работать для вас, синьор Амати. Мы стараемся, чтобы наши футляры были достойным обрамлением ваших несравненных инструментов, — он согнулся в низком поклоне, плюмаж метнулся по земле.
Мастер Никколо ехидно засмеялся:
— Еще бы! Вместе с моими скрипками этот прохвост Консолини проносит во дворцы и свое имя. Клеймо на футляре, наверное, не забыл, поставил? А?
— Вы так проницательны, маэстро! Конечно, синьора Консолини не интересует выгода от ваших заказов. Он верит, что его скромное имя пребудет где-то поблизости от лучезарной славы Амати, судьба которого — остаться в веках, — пятясь к двери, приказчик от полноты чувств прижимал руки к сердцу.
— Поэтому футляр стоит на два флорина дороже? — поинтересовался Никколо.
— Прошел год, и синьор Консолини надеется, что за это время ваша скрипка стала дороже на тысячу флоринов, — дерзко сказал приказчик.
— Вон отсюда! — рявкнул Никколо, и приказчик словно прошел паром сквозь дверь. Амати засмеялся и сказал: — Дурак твой синьор Консолини. Эта скрипочка стоит уже пять тысяч дукатов. Вот так-то! Что, Антонио, дешевле ведь мы не отдадим ее, а?
— Меня это не касается, — сухо сказал ученик. — Я у вас все равно ничего не получаю. Я работаю за хлеб и науку.
Амати, пританцовывая, прошел по комнате, и живот ему предшествовал, как океанская волна грохоту прибоя. Он открыл крышку черного кожаного футляра — тяжелого, массивного, важного. В рытом сером бархате обивки таинственно темнело углубление для скрипки — сюда, в богатые створки пустой еще раковины-жемчужницы, ляжет перл творения Амати, чудо пальцев и слуха его, всплеск памяти его обо всем светлом и горестном, что довелось услышать и увидеть за долгий век. Антонио смотрел в пустой футляр и думал о том, что пустота эта — ожидание перед священным таинством, волнующее неизведанным и тревожащее своей решенностью, как постель новобрачных.
