Елена выдержала это испытание. Шульц стал с еще большим доверием и симпатией относиться к «милой фрау Миллер». Игра шла своим чередом. Казалось, ничто не могло вызвать подозрения начальства. Тем не менее, тревога не покидала Елену, тревога за себя, за сына. И последние дни она жила в смутно-тревожном ожидании чего-то страшного.
В тот день она поздно вернулась с работы и прилегла отдохнуть. Герман играл в саду, старушка возилась на кухне. Елена уснула. Ей казалось, что она проспала бог весть сколько, а прошло лишь десять минут. Она проснулась в холодном поту — ей приснился окровавленный, растерзанный фашистскими собаками Захар Рубин, бежавший из лагеря.
Елена поднялась с постели обессиленная. Растревоженная память не отпускала образ любимого человека. И Бухарцева сделала то, что давно задумала, — написала письмо в надежде, что через связного партизанского отряда его удастся переслать на Большую землю брату, а тот найдет способ переправить в Москву на довоенный адрес Рубина. И будь что будет... Если жив — получит от нее весточку...
«Дорогой, любимый Захар...»
Длинное, сумбурное письмо полно нежной любви и тревоги за него, за себя, за сына, о котором отец еще ничего не знает. В конце приписка:
«Хочу быть оптимисткой, но не могу не думать о том, что ждет каждого из нас на войне. Я ведь тоже на фронте, только невидимом. Высылаю вместе с этим письмом фотокарточку нашего сына, Германа, и вот эти строки, адресованные ему. Не удивляйся, не считай меня взбалмошной бабой. Если погибну я, а ты останешься в живых и судьба сведет тебя с Германом, пусть он прочтет строки, написанные любящей матерью, которой не страшно умереть, если она будет уверена, что сына ее ждут счастье, радость...»
...Уже смеркалось, когда в лесу, в условленном месте и в условленный час, она встретилась со связной. Елена передала перевод нескольких фашистских документов, сообщила, что завтра утром из тюрьмы группу заключенных повезут в областной центр, и вручила конверт с письмом.
— Попроси комиссара отправить как-нибудь на Большую землю. Ведь летают же связные самолеты. Очень нужно...
— А адрес? Ты же адреса не написала!
Елена ахнула — забыла второпях. Что делать? С собой ни карандаша, ни авторучки. Бежать домой и снова вернуться? Опасно. Скоро комендантский час, и вообще... Нельзя задерживаться и задерживать связную...
— Так что же делать, тетя Лена?
— Адрес я передам в следующий раз. А пока... Отдай комиссару как есть...
Домой Елена не вернулась. Ее тело нашли в лесу, о чем и доложили комиссару. На место происшествия тотчас же примчался Шульц. Не надо было быть криминалистом, чтобы установить -- убита выстрелом из пистолета.
Кто убил и за что — осталось тайной. Расследование еще продолжалось, а к Евдокии Ильиничне пришли от Шульца, чтобы забрать мальчика. Старушка кинулась было с кулаками: «Не отдам», но поняла — сопротивление бесполезно. На сборы дали три часа.
Вещи малыша уместились в небольшом мешочке, на дно которого легла подаренная старушкой курточка умершего еще до войны внука. Елена сама смастерила потайной кармашек. Ее жизнь в оккупированном крае сложилась так, что в любой момент можно было ждать трагического конца. И Елена была ко всему готова. К потайному кармашку пришила белый лоскуток и на нем чернилами крупно вывела все самое необходимое, что людям надо знать о малыше.
Бухарцева не боялась думать о том, о чем человек, пока он живет, задумываться не желает. Смерть! Она подстерегала ее сейчас на каждом шагу, каждый раз, когда шла на свидание со связной, когда являлся к ней пьяненький агроном. Но так хотелось верить, что недалек тот час, когда придет сюда советский солдат, и ее Герман, сын войны, попадет в заботливые руки родного отца. Этому, увы, не суждено было сбыться...
Малыша забрали потому, что он приглянулся бездетному Шульцу, не раз попрекавшему супругу бесплодием. В нем сочетались строгая выучка служаки-офицера и свойственная иным немцам тривиальная сентиментальность. В мечтах ему виделся собственный домик с островерхой крышей. Фрау хозяйничает на кухне, а он с мальчишкой возится в ухоженном саду. Чем приглянулся именно Герман, сказать трудно. Возможно, что и арийской внешностью, Елене было легко выдавать себя за немку...
Получив кратковременный отпуск, Шульц увез малыша в Германию. Однако фрау — в глубине души он ожидал этого — категорически отказалась усыновить мальчика, даже грозилась задушить. Бурные объяснения перемежались истериками, а тем временем пришла пора возвращаться к месту службы. И тут фрау неожиданно присмирела и объявила мужу, что так как волею господа они лишены счастья иметь детей, мальчик, видимо, послан им свыше. К тому же святой отец, у которого она исповедовалась, повелел — «Смирись!»
Счастливый отец и муж, благодарный своей милой фрау, улетел, не подозревая, что дражайшая половина уже решила, как избавиться от ребенка. При первом удобном случае ее служанка, полунемка-полубельгийка, должна была отправить его к своей сестре, служившей экономкой в богатом доме. Ждали только ее согласия.
Радостная для фрау весть с Запада пришла вместе со скорбной с Востока: Шульц убит под Варшавой.
Вот так симпатичный мальчик со своими нехитрыми пожитками в бабушкином цветастом мешочке начал переходить из рук в руки: из Германии от служанки фрау Шульц — в Бельгию к экономке, от экономки — во Францию к бездетным супругам Бидо.
В пору оккупации господину Жану Бидо пришлось несладко. Кто-то донес в гестапо, что в действительности он Иван Бидов, из русских. Дворянское происхождение в расчет не приняли, перевесила другая страница биографии. Отец Жана в пору русско-японской войны служил офицером во флоте. Накануне решающего боя на его корабле арестовали нескольких матросов, заподозренных в распространении крамолы. При дознании выяснилось, что офицеру Бидову была ведома сия неблагонадежность матросов, но он не счел нужным докладывать по начальству. Ему грозил военный суд. Но война распорядилась иначе: японцы захватили русский корабль. После перемирия офицер Бидов не вернулся в Россию: «В лучшем случае упекут на каторгу». Он плавал на японских, английских, французских торговых судах, а в 1907 году «отдал якорь» в Марселе: женился на красивой, богатой вдовушке, через год подарившей сына Жана. Впоследствии он стал банкиром.
— Для меня детство началось в доме Бидо...
Уже поздний вечер, в доме напротив ни одного освещенного окна, а Крымовы все сидят за столом, слушая рассказ Луи. Он говорит и говорит, тревожа то одну страницу своей биографии, то другую. Его обуяла потребность выговориться, и он захлебывается словами, словно боясь отстать от стремительно бегущих мыслей. И если умолкал ненадолго, то лишь для того, чтобы выпить еще одну рюмку.
