Перевалив через пригорок с чахлыми кустиками, прибитыми ветром к земле, мы спустились к берегу и шли по песчаной полосе, размытой приливами. Остров заканчивался здесь длинной косой, уходившей в открытое море. На ней лежали, распластав свои лапы, водоросли, принесенные волной, одни еще свежие, темно-зеленые, издававшие сырой сладковатый запах, другие пожелтевшие, обсохшие на солнце, рассыпавшиеся в труху. Но не только морская зелень скапливалась на косе, — сюда устремлялись сильные течения из водных пространств, и поэтому нет на острове лучшего места для сбора плавника. Остатки разбитых штормом кошелей леса, бочонок, скатившийся с палубы, поплавок от сети — всё это собиралось здесь, годное либо для костра, либо для постройки хижины. Иногда сюда заносило и утопленников, и Петеру приходилось рыть для них могилы. Коса постепенно погружалась в море, и острие ее указывало на остров Торн, видневшийся на горизонте.
Дикий Петер подвел меня к камню, лежавшему шагах в десяти от границы прилива, на возвышенности. Я думал, что Петер собирается сесть на эту глыбу синеватого гранита, усадить меня и выговориться. Но он остановился и сказал:
— Я должен был давно дать вам знать, шкипер. Я виноват перед вами.
В тоне дикого Петера было что-то совсем необычное, и я насторожился.
— Он здесь, — сказал Петер.
— Кто?
— Аксель Ларсен, — промолвил он.
Не помню, что я ответил. Кажется, я крикнул ему, что он лжет. Ноги мои вдруг ослабели, я, шатаясь, подступил к нему, схватил его за плечи, а он сжал мои руки. Он сжимал их всё сильнее и сильнее, — хватка у дикого Петера медвежья. Но я не выпускал его.
Если бы я мог привести в порядок то, что мелькало у меня в сознании в эти минуты, получилось бы вот что. Аксель, быть может, в самом деле бежал из лагеря, немцы его поймали на пути и убили тут, на острове. И дикий Петер был здесь в то время. И, возможно, не без участия дикого Петера гитлеровцы расправились с Акселем.
Физиономия Петера с глубоко запавшими, красными глазами стала мне ненавистной, и это чувство росло по мере того, как пальцы его впивались в кисти моих рук. Потом мы оба оттолкнулись друг от друга.
Холодный ветер обдавал меня, но дышать было нечем, совершенно нечем.
— Вы спятили, черт вас возьми, — проворчал он, и я понял, что мысли свои я в волнении произносил вслух. — Это было после оккупации.
Не сразу пришел я в себя. Не сразу вернулась ко мне способность трезво, хладнокровно воспринимать человеческую речь. Мы долго стояли у камня, мы долго шагали по песку, по звенящей гальке, по скрипучей жесткой траве, долго сидели на ржавом якоре, вросшем в берег, потом на груде плавника, — ибо невозможно было покорно и скоро взять на веру то, что говорил дикий Петер.
Если верить дикому Петеру, в самом конце войны, в апреле, к острову Ялмарен принесло изуродованную ладью и полумертвого человека, цеплявшегося за нее. Он назвал себя Акселем Ларсеном, сыном шкипера Рагнара из Сельдяной бухты. Несколько часов спустя Аксель умер. Петеру он успел сказать всего несколько слов. Из них можно было понять, что, когда русские подошли к Штеттину, гитлеровцы перегнали заключенных на запад, и они попали к американцам. Вместо того чтобы отпустить Акселя сейчас же на родину, они заперли его в свой лагерь для перемещенных. Оттуда Аксель бежал, в него стреляли… Больше ничего он не смог сказать. У него было заражение крови от раны, и спасти его не было никакой возможности, — по крайней мере, так уверяет Петер.
Петер похоронил его, положил на том месте камень и никому ничего не сказал. Гитлеровцев на острове уже не было, они удрали с нашей земли, и не они помешали Петеру подать мне весть.
Однако он боялся. Не так-то легко взрослому мужчине сознаться в своей трусости, но он сознался, и от этого я почувствовал доверие к нему.
Он жил под проклятием страха. Он трепетал перед немцами, — и оттого не решился выполнить задание партизан. Обманув их, он стал бояться не только оккупантов, но и своих соотечественников. Его презирали, — он забился в свою нору, озлобился.
Пока Аксель еще дышал, Петер не мог его оставить. А потом он побоялся сказать. Он решил, что ему могут не поверить и, мало того, заподозрят дурное.
Недавно ему еще прибавили страха. Прибыл Стиг Лаурис — посланец бургомистра, велел ни в коем случае не разглашать, ка́к погиб Аксель, и ссылался на государственные соображения. Дескать, случай этот — если он получит широкую огласку — подорвет симпатии к союзникам. Ка́к дознался бургомистр, — дикий Петер может только догадываться. Не иначе, как через пастора Визелиуса, которому Петер открылся на исповеди.
— Хотят воевать с русскими, — сказал Петер. — Вот к чему всё идет. Как разделали остров Торн! Я думал, наш Ялмарен расколется и пойдет ко дну. Опять будут утопленники, — он дернулся и с ужасом посмотрел на меня. — Их негде больше закапывать, шкипер! И так везде… Под каждым камнем. Тут кладбище, — он стукнул каблуком в сухую землю. — Крестов нет только. На камнях ничего не написано. Лежат так. Я уйду отсюда, шкипер. Я сказал вам всё…
С усилием произнося слова, дикий Петер шевелил пальцами, точно развязывал невидимые узлы — тугие, намокшие узлы — жилистыми, заскорузлыми пальцами.
— Я сказал вам всё — повторил он, — чтобы не считали меня… — он запнулся, с напряжением развязывая новый узел, самый непослушный. — У Петера есть еще совесть. Пусть от вас это пойдет дальше, пусть выгонят меня отсюда… Что еще сделает со мной бургомистр? — выкрикнул он и рванул ворот рубашки. — Что?
— Не беспокойся, — сказал я, не чувствуя к дикому Петеру ни ненависти, ни недоверия. — Больше ничего не сделает.
Так вот она — правда об Акселе. Она должна была выйти наружу, и я знал, что она будет суровой: к тому, что его нет в живых, я приготовился давно. Но как неожиданно она открылась — правда об Акселе! И как страшна она, как грозна для тех, кому я еще недавно верил!
Как в тумане, двигались передо мной люди с ящиками и тюками, складывали их на палубе, распаковывали, раскуривали потухавшие на ветру сигареты. Меня то и дело звали в кубрик, на мостик или на пристань, я что-то объяснял им, показывал. Размахивая руками, носился Карлсон и покрикивал на рабочих. Он был чем-то очень обеспокоен, и до меня не сразу дошло, что в багаже есть стеклянная посуда и Карлсон боится, как бы ее не переколотили.
Всё, всё было словно в тумане.
Не могу сказать, как долго шла погрузка. Час, а может быть, два, три. Иногда мне казалось, что я всё еще иду вслед за диким Петером по песчаной косе острова Ялмарен или сижу у могилы Акселя.
