«Ноги промочить боятся, Пяндж одолевали на плоту, – Панков покусал какую-то горькую, пахнущую мышами травину, сплюнул, – опасаются сквозняков и насморка… как и мы, собственно. Ну, давайте, тюбетейки, подгребайте поближе, разговаривать не только с помощью жестов будем…»
Панков слился с камнями, с пожухлой, жестяно потрескивающей прошлогодней травой, с серой, пробивающейся к свету на малой полоске земли порослью эдельвейсов, с угрюмой пепельностью неба, неспешно отступающей на запад, домой… Домой – это означает, что и к его дому, хотя дома у Панкова, собственно, и нет, а детдом никто никогда родным домом не считал и вряд ли будет считать. И все-таки отсюда даже детдом видится родимым кровом, жилищем, хранящим запахи предков, их шаги, таинственные уютные звуки, звонкий треск истершихся сухих половиц, тонкий ровный гул в трубе, раздававшийся, когда за окном стояла ветреная погода… Все это накапливается, собирается в каждом доме, все это – принадлежность места, где живут люди.
Но не было никогда у капитана Панкова своего жилья, лишь на этой заставе он получил две маленькие комнатенки – служебную квартиру, как говорится, вот так выспренно это звучит, – которые и поспешил обставить по собственному разумению и вкусу. Хотя зачем ему в этой квартире холодильник – непонятно. Продуктов-то все равно нет. И электричества нет. Он гулко сглотнул собравшуюся во рту горечь. Не надо было жевать эту чертову памирскую полынь.
Хотелось есть. Кабана с боцманенком успели уже «оприходовать» – десантники помогли, – остались только косточки и копыта. Еще, может быть, – хрящики хвоста.
Из-за камней тем временем вытянулась вся душманская группа, все двадцать пять человек, – через несколько минут они миновали первую, фронтовую, передней линии, засаду, выставленную Бобровским, двинулись к заставе. Попадись им, конечно, пограничный наряд по пути – спастись у наряда не было бы ни одного шанса. Почему-то лица у всех разведчиков были одинаковые, будто они из-под одной юбки вылезли, а потом кормились одной титькой и одним дядькой были пороты, – лишь одежда позволяла малость различать этих людей, хотя и одежда эта была без вкуса, без выдумки: один халат, как тюремная роба, схож с другим…
Несколько минут понадобилось Панкову, чтобы приглядеться к лицам, он понял, что лики у душманов все-таки разные: у одного овал широкий, как тыква, украшен пришлепнутой к макушке тюбетейкой, у другого – узкий, заостренный на манер редьки, хвостом вниз, у третьего голова вообще похожа на кулябскую дыню, уши на плечах лежат… У одного душмана нос орлиный, с резными ноздрями, у другого – обычная нахлобучка, кусок гутапперчи, кое-как пришлепнутый к «морде лица», у третьего – чеканный римский руль, у четвертого – обычное таджикское фейсоукрашение и так далее.
Все лица были разными, одинаковыми их делало выражение – настороженно-злое, хищное и трусливое одновременно. Панков понимал этих людей – им было чего бояться.
Он снова покусал зубами травинку, очутившуюся около его лица, поморщился от полынной горечи – едкая все-таки зараза, во рту осталась горечь еще от прошлого раза, выругал себя матом – ведь нельзя же тянуть в рот что ни попадя… Особенно здесь – может и паралич ударить, и язык покрыться струпьями, на глаза наползти бельмистые пятна – ничего, кроме тумана, не будешь видеть, только отвратительное молоко, муть, способную свести с ума, и глотку может сдавить спазмами – на Памире всего этого полным-полно. Средняя Азия есть Средняя Азия.
Пулемет десантников ударил внезапно, вызвав в ушах болезненный звон, Панков громко сплюнул, закашлялся – теперь можно было не таиться. Длинная очередь скосила сразу несколько человек, в том числе и нерешительного душмана: тот ткнулся лицом в землю, заморский пулемет вывалился у него из рук, отлетел в сторону с раскуроченной магазинной коробкой – в нее, выбив густое сеево искр, всадилось сразу несколько пуль, две из них отрикошетили в душмана, разом превратив его лицо в бесформенный кусок мяса.
Один из гостей – то ли подбитый очередью, то ли он сам оказался таким прытким, – проворно, будто большая ворона, отлетел в сторону, в камни, – он и впрямь походил на ворону, сжался там, превратившись в кучу тряпья, замер.
Следом свалились еще несколько человек – пулеметчик работал зло и точно. «Мне бы такого, – с завистью подумал Панков. – А с другой стороны, чего завидовать? Надо своего учить, пулеметчики – не грибы, от дождя не рождаются».
Хоть и велика была разведка душманов – двадцать пять голов, полновесный стрелковый взвод, – а разметали ее быстро: часть осталась лежать, другая часть, упрямо и довольно метко отстреливаясь – пули летели низко, над самой головой, не давали оторваться от камней, – отошли. Панков пожалел, что Бобровский не выставил засаду повыше в камнях, чтобы контролировать переправу, – если бы там было хотя бы два человека с пулеметом, ни один душман бы не ушел.
Человек, обратившийся в кучу тряпья за камнями, зашевелился, хотел было отползти, но его заметил пулеметчик десантников, отсек короткой очередью, тогда душман сунулся вперед, под прикрытие низкой скальной грядки, схожей с дувалом, под ее прикрытием также можно было уползти, раствориться в камнях, но пулеметчик не дал ему сделать и этого, зло рубанул по грядке пулями, взбил кучу каменной пыли.
Крошки, будто дробь, секанули по душману, он взвизгнул ранено, страшно, повалился на спину и поднял обе руки. Тут же отдернул их, опасаясь, что руки прострелят – и меткий пулеметчик-десантник, и свои, они тоже могут запросто это сделать: десантник – случайно, свои – со злости.
– Зыдаюсь! – прокричал душман громким рваным голосом, будто птица, у которой пробило глотку.
Через несколько минут стрельба стихла, Бобровский по рации связался с Панковым.
– Капитан, как считаешь, что это было?
– Разведка боем.
– А смысл?
– Проверить нас, хорошо ли сидим.
– И ради этого они столько положили народа?
– Ради этого, – подтвердил Панков, усмехнулся недобро, почувствовал, что у него треснула нижняя обветренная губа и из нее потекла кровь. – А мы что, воюем иначе? Так же криворуко воюем и так же гробим людей, совершенно не жалея их.
– Ну и что они узнали?
– Пока ничего. Но вообще-то, мне показалось, кое-кто из душманского начальства обеспокоен тем, что не знает, сколько людей находится сейчас на заставе.
– Отбой! – вяло произнес Бобровский.
Отключился. Вскоре Дуров приволок душмана, которого зажали в камнях и не дали уйти – носатого, с угрюмыми хитрыми глазами и редкой, состоящей буквально из пяти волосинок бородой, швырнул его на камни.
– Что будем делать, товарищ капитан? Может, это? – Дуров приставил на манер пистолета палец ко лбу и выразительно щелкнул языком.
