Конвей прожил в Китае больше десяти лет, причем не только в больших городах. По всем статьям это была счастливейшая пора в его жизни. Ему нравились китайцы, и он быстро приспособился к их образу жизни. Особенно полюбилась Конвею китайская кухня и тонкий аромат различных местных блюд. Поэтому первая трапеза в Шангри-ла вернула его в знакомый мир. Видимо, в кушанья была подмешана какая-то травка или снадобье, восстанавливающие дыхание, — он почувствовал перемену в себе и в своих спутниках. Не ускользнуло от Конвея и то, что сам Чанг отведал лишь немного салата и не прикоснулся к вину.
— Прошу извинить, — сказал он в начале ужина, — я соблюдаю строгую диету и не могу нарушать режим.
То же самое китаец говорил раньше, и Конвей пытался понять, каким недугом он страдает. Даже на близком расстоянии определить его возраст оказалось очень сложно. Черты лица были мелкие и невыразительные, кожа, чуть ноздреватая, напоминала сырую глину, так что Чанга можно было принять за преждевременно состарившегося молодого человека, или за отлично сохранившегося старца. При этом он не был лишен определенной привлекательности — окружавшая его тончайшая аура некой искусственной куртуазности давала о себе знать, когда на нее переставали обращать внимание. Расшитый халат из голубого шелка, слегка расклешенный, и суженные у щиколоток шаровары цвета небесной акварели — из-за этого облачения от всей фигуры китайца словно веяло холодом металла — в чем был особый шарм. Конвею это нравилось, хотя он понимал, что не все разделяют его вкусы.
Обстановка была скорее китайской, чем тибетской, и это, в свою очередь, создавало для Конвея приятное ощущение привычной атмосферы, хотя опять-таки это не значило, что его спутники испытывают те же чувства. Симпатичной была и комната, в которой подали ужин: изумительно пропорциональная, скромно украшенная несколькими коврами и одной-двумя изящными лакированными вещицами. Освещали ее бумажные фонарики, неподвижно застывшие в воздухе. Конвей наслаждался физическим и душевным комфортом, и вновь мелькнувшая мысль о подмешанном в пищу неведомом снадобье не вызвала особых опасений. Даже если что-то и подмешали, пускай. Барнард перестал задыхаться, а Маллинсон — лезть на стенку: и тот и другой уплетали за обе щеки, отдавая дань угощению. Конвей и сам основательно проголодался и не жалел, что правила этикета предписывали постепенность в переходе к разговору о важных вещах. Он никогда не стремился торопить события, и здешние порядки вполне его устраивали. Лишь закурив сигарету, он позволил себе проявить осторожное любопытство и, обращаясь к Чангу, заметил:
— У вас, как мне кажется, весьма благополучная и гостеприимная община. Хотя приезжие, наверное, появляются здесь не часто…
— Крайне редко, — с достоинством ответствовал китаец. — Путешественники в эти края почти не заглядывают.
— Мягко сказано, — улыбнулся Конвей. — По моему первому впечатлению, это самое изолированное место на земле. Здесь могла бы расцвести самостоятельная цивилизация — без опасения подвергнуться разлагающему влиянию внешнего мира.
— Вы сказали «разлагающему влиянию»?
— Я имею в виду джаз-банды, кинематограф, световую рекламу и прочее. Бытовые удобства у вас здесь на вполне современном уровне, и это, пожалуй, единственное благо, которое Восток может позаимствовать у Запада. Я часто думаю, что римлянам повезло: их цивилизация успела изобрести бани с горячей водой и остановилась у роковой черты машинного века.
После этих слов Конвей сделал паузу. Он непринужденно импровизировал, не кривя душой, но цель импровизации заключалась в том, чтобы создать определенный настрой. Он умел делать это мастерски. От более откровенного любопытства его удерживало только желание поддержать сверх-галантную атмосферу вечера.
Мисс Бринклоу подобной щепетильностью не страдала.
— Пожалуйста, расскажите нам о монастыре, — заявила она без обиняков.
Чанг приподнял брови, намекая на некоторую неуместность столь откровенной спешки.
— С превеликим удовольствием, мадам, в меру моих возможностей. Что же именно вас интересует?
— Прежде всего, сколько вас здесь и кто вы по национальности?
Не приходилось сомневаться, что отличавшаяся рациональным складом ума мисс Бринклоу продолжала рассуждать так же четко и профессионально, как в миссионерском доме в Баскуле.
— Тех, что удостоились сана ламы, около пятидесяти, и еще несколько человек, в том числе я сам, пока не прошли обряд посвящения, но, надо надеяться, со временем это произойдет. До тех пор мы как бы являемся послушниками. Что же касается национального происхождения, то среди нас есть выходцы из многих стран, хотя, естественно, преобладают тибетцы и китайцы.
Мисс Бринклоу любила делать свои выводы, пусть и не всегда правильные.
— Понятно. Значит, это монастырь для аборигенов. А ваш главный лама тибетец или китаец?
— Нет.
— И англичане есть?
— Несколько.
— Ах, как интересно!
И тут же, не переводя дыхания, задала следующий вопрос:
— А теперь расскажите, какой вы придерживаетесь веры.
Конвей откинулся назад в предвкушении забавной сцены. Словесные дуэли между людьми с различной ментальностью всегда доставляли ему удовольствие, а столкновение скаутской непреклонности мисс Бринклоу с философией ламаизма предвещало занятное зрелище. Однако же ему не хотелось бы заранее отпугнуть их гостеприимного хозяина.
— Это серьезный вопрос, — примирительно произнес он.
Мисс Бринклоу, однако, была настроена совсем не миролюбиво. Вино, расслабившее остальных путников, ее очевидно, еще сильнее взбудоражило.
— Разумеется, — сказала она снисходительным тоном, — я исповедую истинную веру, но допускаю, что другие люди, то есть иностранцы, очень часто искренни в своих убеждениях. Естественно, я готова к тому, что в монастыре со мной кое в чем не согласятся.
В ответ на эту уступку Чанг отвесил церемонный поклон.
— Почему бы и нет, мадам? — произнес он на своем изысканном английском. — Но если одна религия истинна, неужели все остальные следует считать ложными?
— Ведь это самоочевидно, не правда ли?
— Право же, я думаю, спорить не стоит, — снова вступил в разговор Конвей. — Но меня, так же, как мисс Бринклоу, интересует основная идея этого уникального учреждения.
— В самом сжатом виде, достопочтенный сэр, — очень медленно и почти шепотом, заговорил Чанг, — наш главный принцип можно выразить одним словом — умеренность. Мы почитаем за добродетель воздержание от любых излишеств — даже, прошу прощения за каламбур, от излишней добродетели. Мы убедились, что применение этого принципа во многом осчастливило несколько тысяч обитателей долины, которую вы видели, находящихся под контролем нашего ордена. Мы правим с умеренной строгостью и довольствуемся умеренным послушанием. Могу утверждать, что наши люди в меру трезвы, в меру целомудренны и в меру честны.
