Опанас заметил, что капитан Керрозини исчез.
— Здра.
Снизу из трюма появился человек невероятной внешности. Голова его была повязана красной шелковой тряпкой; голую грудь до половины закрывала вьющаяся, иссиня-черная борода. Рубашка висела клочьями; серебряный пояс с трудом сходился на толстом животе, а в смуглых руках дрожал никелированный поднос, на котором прыгала пара морских сухарей и звенела горсточка крупной соли.
За человеком плыло огромное белое облако с лицом без черт и зеленым штрихом на плече.
— Испано де ля грациа дон Эмилио де ля Барбанегро! Аве, гитана! — прогремел чернобородый, — Маруся тотчас же узнала неповторимый бас, воскликнувший при абордаже: «и я был молод»!
Великан стал перед ней на одно колено и поставил на палубу скромные дары.
— Привет от изгнанников! — проговорил он на звучном русском языке, — я уже был на вашу прекрасная родина и я его полюбил!
Белое облако крестообразно взмахнуло руками в широких рукавах.
— Ой! — вскричал, выступая из-за спины Бурдюкова, Лева Промежуткес, — у него на плече змей для удовольствия! Что такое удовольствие? — Трын. Что такое еврей? — Трава. Что такое жизнь? — Трын-трава! А наши гости уже хотят спать!..
Когда нервно смеющуюся Марусю, одеревеневшего Опанаса, бледного, как лед, Бурдюкова и Хлюста, продолжавшего буйно спать на ходу, отвели в каюту, а вслед за ними прошел Анна Жюри с кружкой липкого ромового пойла, заменявшего на «Паразите» грог, Промежуткес вплотную подбежал к фотографу с конфиденциальной просьбой:
— Я не такой человек, чтобы вынимать у другого душу! И я прошу разрешения переночевать у вас в каюте один.
— Господи! — горько обрадовался Петров, — пожалуйста! Я весь!
Вдруг глаза гостя сверкнули беглым огоньком; он оглянулся по сторонам, схватил фотографа за грудь рубашки и выпалил биржевым шепотом:
— Интересуетесь? — «Агфа» девять на двенадцать нет, есть «Аэрофото» и «Редстер». Что такое друг? — Телефон. — Он вытащил из кармана мокрых до нитки брюк тонкий пакет, зашитый в прорезиненную материю, и сунул его за пазуху онемевшего от счастья моменталиста.
— Не говорите спасибо, — добавил он, защищаясь ладонью, — о переписке — ша! Я — кустарь-одиночка.
ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой рассказывается о злокозненном Ван-Суке, прикладной философии Застрялова, разочарованиях и надеждах
Лестница не всегда ведет вверх, иногда и вниз.
(Из неизданных афоризмов Застрялова).
Около конторки сидел идеолог. Утро было вредное. За окнами кипела горячая желтая осень, по улице неслись смерчи каменистой пыли. Застрялов, хмуря узкий лоб, заносил в черную клеенчатую тетрадку свои мысли. У него была заветная мечта издать когда-нибудь «афоризмы философа Застрялова на каждый день», но издатель не подыскивался, а на посмертную славу идеолог плевал, ибо сызмальства был обнадежен, что загробная жизнь есть тлен и черви.
«Должник, возвращающий данное ему взаймы, уверен в глубине души, что время, протекшее со времени займа до момента отдачи процентов, исчисляется в его пользу. Поэтому ему кажется, будто, возвращая долг, он терпит убыток».
Наиболее удачные из его изречений имели некоторую ценность, ибо рождались из опыта. Приведенный афоризм опирался на случай с экипажем яхты «Паразит»: Голубая рыба не желал больше выплачивать пиратам долю в прибылях. Философ и прапорщик побаивались, как бы голландец не накрыл также и их; пахло озоном[17]; Гурьев под благовидным предлогом отсутствия работы скользил за Ван-Суком, как тень, а ночью ставил под его дверью бутылку, чтобы проснуться от стука, когда патрон вздумает удирать. Идеолог же, положившись во всем на прапорщика, усыплял свое беспокойство умственным трудом:
«Волга впадает в море Хвалынское[18]; рабочий обязан подчиняться и не бунтовать; лошади едят овес и люцерну».
Дверь заскрипела, и на стул подле конторки шлепнулся Гурьев:
— Потерял сукиного сына! Как в землю провалился! Вот напасть, прости господи! Удерет, как пить дать!
— Может быть, и не удерет, — с философским прозрением сказал идеолог. — Здесь еще можно подработать. Я знаю, чем зацепить Ван-Сука! Нужно все-таки, чтобы он бросил этому хамью подачку.
— Я убежден в этом!
— Она окупится сторицей. Что было раньше? Мы грабили и продавали ограбленным их же товар! Жалкий… экономически-магический треугольник! Мир в процессе становления! Отныне становление становится бытием! Наша лавочка выходит за пределы двух измерений. Мы будем не грабить и продавать, но — продавать и грабить!
Он помолчал, отягощенный космосом.
— Ибо то, что мы продадим турецким контрабандистам, мы отнимем уже у советских контрабандистов! Дело расширяется.
— На одну плавательную единицу! — воскликнул прапорщик. — Вы — гений!
— Это не все. Наш товар захватан и подозрителен. Он облит слезами. Население ужас как ропщет, и у турка срезана борода! Бытие определяется здравым сознанием. Третье измерение венчается четвертым, ибо… — он побледнел, — прежде, чем многажды ограбить для продажи, нам придется однажды купить для грабежа!
— У соседних контор!
Вдруг дверь широко распахнулась, и в комнату твердыми шагами вошел Ван-Сук.
— Вы говорили о делах, — спокойно констатировал он, — я слышал, но не понял. Этот варварский большевистский язык!
— О, мистер Сук! — перепрыгнул прапорщик на английский. — Тройная геометрическая прибыль! Безубыточная система. Дело в цилиндре!
— В кубе! — поправил Застрялов. — Мои выкладки безукоризненно правильны.
Голландец тяжело оперся рукой о его плечо, и все трое зашипели, как змеи. За окном булькала жара. Лист бумаги на конторке покрывался цифрами. У ворот бродили расстроенные контрабандисты, а под навесом сидел, проклиная неизвестных оскорбителей, безбородый Хайрулла-Махмуд-Оглы.
ГЛАВА ВТОРАЯ, где читатель улавливает дуновение свежего воздуха, врывающегося тонкой и свистящей струей, но где, наоборот…
Титто Керрозини проснулся от ощущения духоты. Привычная пустота в душе была заткнута, чтоб не дуло оттуда, чистой тряпкой. За время короткого сна бедный Титто стал двигателем внутреннего сгорания. «Мне надо много кушать! — растерянно подумал он, — не подружились бы только молодые пираты с испанцем!» Стараясь кричать громче, чем кричал в бытность свою капитаном Барбанегро, он позвал Анну Жюри.
Вегетарианец подавился горячей картофелиной, медленно сосчитал до десяти, чтобы чего доброго не лишиться самоуважения, и только тогда со всех ног бросился на зов. Пробегая мимо каюты, отведенной для гостей, он от нелюбви к беззаконию споткнулся и пробормотал:
— Имейте в виду!
В покоях капитана Анной Жюри овладела строптивость другого рода. Фашист натягивал на себя шелковое сиреневое белье; на столике красовался флакон «Paradis perdu». Повар, привыкший сурово копить добычу, учуял в этом национальный вызов и бунт против мелкой собственности.
— Русские спят? — спросил капитан.
Анна Жюри поджал губы и, взболтнув пару раз флакон «Потерянного рая», поковырял в ушах притертой пробкой. Керрозини нахмурился:
— Капитан спит, Анна?
Между собой они продолжали называть Барбанегро капитаном.
— Спит, — тявкнул вегетарианец, — как вам нравится история с сухарями и солью?
— Я удалился на свой мостик, Анна. Мне стало слишком противно!
— Ужасно коробит, когда люди это делают! — согласился Жюри, поежившись. Он поправил перед зеркалом свой красивый нос и удалился за завтраком для итальянца.
Оставшись один, Титто с ужасом ощутил, что не связан со своим приспешником ничем, кроме призрака черноморской селедки. Связь эта обещала быть тем более непрочной, что селедочных барж больше не попадалось. Никаких других претензий к старому капитану Анна Жюри и Роберт Поотс…
— Больше не Роберт Поотс! — схватился за голову Керрозини, окончательно просыпаясь. Перед ним с удивительной яркостью встала вечерняя сцена. Механик оказался русским! Это подрывало к нему всякое доверие; механик сознался в том, что он русский! — это делало его непонятным и до жути загадочным существом… — Титто, затравленный чудовищными мыслями, стал метаться по каюте.
— Я имею дело с людьми, как будто они совершенно готовые типчики! С ручательством… Нет готовых типчиков! Нельзя верить! Ложь! Упаковка? Ложь! Стандартное производство? Нельзя верить стандартному производству! Брак! Ложь!
По дикой ассоциации, Титто вспомнил свои старые терзания, еще неизвестные читателю, и злобно ткнул ногой серое клетчатое существо, наполовину выглядывавшее из-под койки; испорченный замок лязгнул, и чемоданчик раскрылся; отрезвленный Титто бросился к нему на помощь. Пачки дешевых дамских шпилек, разноцветные шерстяные треугольнички, перочинные ножи рыночной работы, мясорубка и пачка холодного фейерверка быстро водворились на прежнее место.
