— Скажи, тебе когда-нибудь стрелять приходилось?
— Один раз только.
— Когда?
— А недавно, — сказала она и отвернулась.
Побоявшись, что она окончательно замкнется, спросил пока о другом.
— Ты всегда ходишь в этой одежде?
— А что?
— Ничего. Просто я тебя всегда вижу в этих джинсах.
— У меня и другие есть. Утром в них по лесу бегала.
— По лесу? — машинально переспросил я. И спохватился: — Никого посторонних не видела? Утром кто-то лес поджег?
— Я не поджигала, — испуганно ответила она.
Меня кинуло в жар от ее слов.
— Да? — сказал я как можно равнодушнее, боясь спугнуть минутную доверчивость. — А от чего он тогда загорелся?
— От газеты.
— От какой газеты?
— От «Пионерской правды». Я хотела пещеру поглядеть, а там темно.
— Какую пещеру?
— А у камня. Вы ее видели.
— Какая же это пещера? Человеку поместиться негде.
— Там еще поворот есть, дыра такая сбоку.
— И ты туда лазила?
— Не, не лазила. Хотела посмотреть, а газета упала и траву зажгла. Я и убежала…
Ну вот теперь все ясно. Так я и знал, что это Волька набедокурила. Но, странное дело, я нисколько не сердился на нее. Надо же, такая пронырливая! Настоящий Волчонок. Вот если бы она еще и про револьвер сказала, прямо бы расцеловал. Но про револьвер я прямо спрашивать не стал, чтобы не напугать. К тому же успел заметить Таню с тетрадками, нырнувшую в свою калитку.
— Знаешь что, — сказал я. — Ты погоди меня здесь. Мы с тобой сходим, исследуем эту пещеру. Фонарь возьмем, хороший, пограничный.
— Не, не надо.
— Почему?
— Сейчас не надо, — замялась она. — Потом.
— Почему потом?
— Так…
Мы стояли друг против друга и молчали. Поселковая улица была пустынна. Прогремел мотоцикл, оставив на окаменевшей дороге сизую вуаль, разбудив собак во дворах. Из-за дальнего угла вышли трое школяров, неторопливо направились в нашу сторону. Они-то и заставили меня поспешить к Таниной калитке.
«Ну и Волька! — с неуместным восхищением думал я, пересекая улицу. — Наши ребята узнают, по чьей милости сегодняшний недосып, они ей зададут. И так накопилось против нее, а теперь увидят на берегу — нарушила или не нарушила, — все разно задержат. На всякий случай. Чтобы опять чего не натворила».
Но мне не хотелось ее ругать. Она была «моим пленным». Говорят, так было на фронте: солдат, взявший «языка», берег его пуще самого себя, даже гордился им…
— Вы? — удивилась Таня, увидев меня на пороге, — Проходите, раз уж п-пришли.
Я шагнул на середину комнаты и заоглядывался, не зная, что говорить.
— Тань, — сказал я, чтобы только не молчать. — Как вы относитесь к сверхсрочникам?
— Хорошо. А чт-то?
— В мае мне домой. Может, все-таки остаться?
— Серьезный воп-рос, — засмеялась она, как мне показалось, насмешливо. И вдруг спросила: — А вам не по-попадет? За то, что ко мне зашли?
— Что вы, наоборот…
— Как это «наоб-борот»?
— Ну… — смутился я. — Меня на весь вечер отпустили.
— За что начальник к вам п-подобрел? Прежде ведь не отпускал.
— Все течет, все изменяется. — Я пытался кинуться в стихию привычного трепа, но прежней легкости не получалось, на душе была какая-то тяжесть, словно я проштрафился и жду последствий.
— Ладно, разберемся, — многозначительно сказала Таня. — Давайте пока чай пить?…
Я всегда говорил, что Таня умница. Вот ведь взяла и выручила, ушла на кухню. Но мне тут же стало нехорошо от мысли, что она все поняла и сама за чаем хочет вытянуть из меня жилы. Я ее пытаю, а она меня? И будущая семейная идиллия, которую я не раз рисовал в своем воображении, вдруг представилась мне совсем в другом свете. Это ж вся жизнь, как в аквариуме. Она со своим умом все мои мысли будет наперед знать, не спрячешься.
«Ну это мы еще увидим, кто кого!» Я встал и принялся осматриваться. Комната была как комната, только что не в меру чистая. Посредине стол, покрытый белой скатертью, как во всех домах поселка, стулья, расставленные с точностью до сантиметра. В углу — Танина кровать, не кровать — кроватка, и коврик над ней совсем детский — с зайчиками. На стене в белой рамке цветная репродукция «Девятого вала» Айвазовского, ничуть на тревожного, кажущегося просто красивой деталью, дополняющей одним-единственным беспокоящим штришком больничную аккуратность этой комнаты. И больше ничего на стенах — ни зеркал, ни фотографий, на которые я так рассчитывал и с которых намеревался завести разговор о тетке Анне.
Я внимательно осмотрел книжные полки в расчете найти какой-нибудь альбом. Взял бы тогда не спрашивая. Рассердится Таня, да уж поздно, альбом-то раскрыт. «А это что за пупсик? Ах, это вы и есть в младенчестве? А-яй, как похожи!.. А это и есть тетка Анна? А что там на обороте? Интересно, как писали в стародавние времена?… А может, и письма ее сохранились?
Любопытно бы взглянуть. Может, она об Иване Курылеве пишет? Ведь он как-никак история заставы…»
Так я представлял себе дальнейшее. Главное не робеть — и все будет в порядке. Женщины на смелость не обижаются, они не любят нерешительных… Я и сам не знал, откуда взялась во мне эта аксиома, во всяком случае, не из своего опыта, но я в нее крепко верил.
Альбома я не нашел и к тому моменту, как вернулась Таня, не придумал никакой другой программы действий.
— Так что же вы хот-тели мне сказать? — Таня расставляла на скатерти чашечки, вазочки, всякие ненужные розеточки и, не поднимая глаз, лукаво улыбалась.
— Чистенько у вас, — сказал я первое, что пришло в голову. — Как в санчасти.
— Это комплимент? Не густо для вашей фантазии. Ну так что же вы хот-тели сказать?
— Что я хотел?
— Про сверхсрочную.
— А… Начальник предлагает, а я не знаю, как быть.
— И вам не с кем посоветоваться? Бед-дненький.
Тут до меня дошло, что она надо мной просто насмехается. И чтобы разом усерьезнить разговор, нахмурился и сказал:
— Не не с кем, а ни с кем. Ни с кем не хочу советоваться. Кроме вас.
Она опустила глаза, ожидая, что еще скажу. А у меня будто язык отсох. Разглядывал ее через стол, можно сказать, совершенно нахально любовался синеватыми, чуточку подведенными ее глазами, мягким локоном, падающим на плечо, сиреневой кофточкой, плотно обтягивающей грудь, немел от восторга, а сказать ничего не мог. Раньше и про любовь говорил, и даже про женитьбу. Но то была игра, хоть и не без намека. Теперь же все выглядело серьезнее. А сказать девушке всерьез: «Я вас люблю, чего же боле, давайте жениться», — сказать это, не выяснив ее доподлинных чувств, мне казалось, все равно что оскорбить. К тому же, если честно говорить, всерьез-то я еще и не думал об этом.
