Неожиданно Митька поднялся. Он был на голову выше Тимоши, с длинным бледным лицом. На его худых щеках блеснули в лунном свете застывшие слезы. Он несколько секунд жевал губами, потом вытерся рукавом, взял винтовку убитого Пашки:
— Ну погоди ж, беляки!
— Давай теперь к волостному. Слышите, там еще стреляют! — крикнул Тимоша.
Низенький солдат, сдавшийся первым, толкнул Тимошу в бок.
— Я с вами! Возьми, паря, а?
— Давай!
Когда они подбежали к приземистому зданию волостного правления, стрельба там уже утихла. В дверях стоял дед Фома и покрикивал выходящим:
— Шевелись, солдатики! Шевелись! Истинно — зря вы с этими временными связались! На своего кровного брата, трудового крестьянина, руку подняли! Шевелись, солдатики! Не бойсь! Мы не ваши начальники-кровопийцы! Сдавайте оружие! Кто хошь — по домам! Кто хошь — к нам!
В одной руке у деда Фомы был зажат пистолет, а свободной он принимал сдаваемое солдатами оружие.
— Эх, солдатики!.. Своими руками на свою шею захребетников решили посадить? Своих братьев крестьян пороть и расстреливать? Не позволит вам народ. Не для того Николашку с престола турнули!
За огородами, со стороны ручья, послышалось несколько выстрелов. Стихло. На площади наступила тишина.
Несколько солдат, еще не успевших отдать винтовки, столпились на крыльце в нерешительности. Остальные смешались с кучкой вооруженных крестьян.
— Товарищи! — крикнул Иван Парамонович. — Пусть обезоруженные отойдут к зданию! — И негромко добавил Тимоше: — Иди со своими ребятами к деду Фоме. Отберите оружие у остальных. Будьте начеку.
Тимоша кивнул, позвал за собой трех парной и круглолицего коротышку солдата. Он еще не понимал, зачем Иван Парамонович отдал такой приказ. Сквозь толкучку солдат и вооруженных крестьян они прошли на крыльцо.
— Солдаты! Не забывайте присягу! — завопил толстомордый ефрейтор, тот самый, что порол Тимошу. — Не забывайте, кому присягали! Изменникам — расст…
Он не успел докричать. Солдат с лошадиным лицом ударил его по голове прикладом:
— Заткнись, гад!
— Не горячись! — крикнул Иван Парамонович.
Но было поздно. Длиннолицый еще раз ударил упавшего.
— Черт возьми! Зачем? — вскричал Иван Парамонович.
— Да он же взбунтовать солдат хотел! — крикнул в ответ длиннолицый.
На площади стало шумно. Солдаты торопливо сдавали винтовки и отходили к стене волостной управы. Там, сбившись в кучу, стояли пленные. Луна поднялась высоко, и тень около стены была густая, лиц нельзя было разглядеть. Обезоруженные стояли молча, настороженно.
Дома, выходившие на площадь, смотрели на все происходящее темными слепыми окнами, но чувствовалось, что за каждым притаились обитатели, еще не знавшие, на чьей стороне сила, чья взяла.
Открылась калитка, и из двора волостной управы вышел, ковыляя на культяпке, отец Тимоши и подошел к Ивану Парамоновичу. Они тихо поговорили о чем-то. Тимоша приблизился к ним, услышал обрывок разговора:
— Этого… отца Евлампия упустили…
— Плохо, — сказал жестянщик.
— Ужом проскочил. Выходит, мне домой не след появляться. В урмане надо обосноваться накрепко. Иного выхода нет. Приметный я слишком, — невесело усмехнулся отец.
Жестянщик обратился к пленным.
— Кто хочет, пусть уходит! Кто хочет — с нами, беляков бить!
Макаров словно не замечал подошедшего сына, а тому очень хотелось услышать похвалу из его уст. Но отец обернулся к нему и спросил:
— Почему не дождались сигнала?
Тимоша объяснил.
— Ладно. Хорошо, все обошлось. Но в следующий раз, что бы то ни было, приказа не нарушать. Теперь отправляйся со всеми нашими домой. Тебе подлечиться надо. Скажешь матери, чтоб через два дня приходила на смолокурню. Одежонку принесла, еды побольше. Не один я. Но ей этого не говори.
— Понятно, — кивнул Тимоша.
— Иди, разведчик! — сказал Иван Парамонович и, обняв за плечи, привлек Тимошу к себе, похлопал по плечу. — Будь осторожен. Запахнет поркой — тикай. Быстро и тихо.
После слов Ивана Парамоновича помягчал и отец. Он обнял, поцеловал Тимошу и еще раз спросил:
— Ясно?
— Ясно! — Тимоша бодро тряхнул головой
Луна запуталась в клочьях облаков. Изредка она испуганно высовывалась в просветы и опять пряталась. Урман по обочинам стонал под ветром, а когда напор бывал особенно сильным, деревья крякали, поскрипывали, мотали из стороны в сторону ветками, словно руками, будто жалея, что не могут никуда отсюда уйти.
Снег то валил густо, то совсем переставал.
Было не очень морозно, и Тимоше, одетому в ветхий зипун, даже стало жарко. Лыжи бежали споро. Дорога была наезжена и лишь кое-где переметена сугробами. Из тайги на проселок он вышел часа два назад, след его уже давно замело, и о том, что по нему можно найти партизанскую базу, беспокоиться не стоило. После каждого свидания с отцом у Тимоши становилось очень хорошо на душе. Виделись они теперь не часто. После нападения на карательный отряд отец не появлялся в селе. Да и не мог он появиться. Для односельчан он сапожничал в городе. Кто верил, а кто и нет, и лишь Тимоша, Никанор да дед Фома знали всю правду. То, что творилось перед осенью, оказалось лишь цветочками. В ноябре утвердился в Омске верховный правитель — диктатор, адмирал Колчак, которого по деревням называли Волчак, и не иначе, как шепотом, будто он вор ночной. Только Волчак этот был еще жутче: жег села, порол, вешал, расстреливал.
Точно плугом каким развалил Колчак надвое Сибирь, людей, души, а где по сердцу пришлось, то и сердце. Богатеи — те за власть Колчака, которая похлеще царской, — им раздолье. Бедняки — за Советы. Середняки — те тоже мотаться перестали. С Советами им воевать ни к чему, а за Колчака — не с руки. Но были и такие, что пошли за Колчаком. Вот хоть бы отец Саньки Ерошина. Того Саньки, с которым Тимоша лазал в огород отца Евлампия за огурцами. А Санька сбежал в урман. Долго отсиживался. Вернулся в село, чтоб едой запастись. А отец его выдал. Пороли Саньку, а Кузьма Ероншн приговаривал: мол, так и надо, не умничай. Только сагитировали колчаковцы Саньку Ерошина наоборот. Ушел. Пристал к партизанам.
А осенью выскочил их разъезд на берег реки, а на другом — колчаковцы объявились. Узнал Кузьма Ерошин сына и давай его честить. Когда слов не хватило, за карабин схватился. Коня под Санькой поранил.
Тут и Санька загорелся. Спешился. Сорвал винтовку с плеча. А батька его на том берегу буйствует.
— Стреляй, — кричит, — сукин сын! Стреляй в родного отца! Стреляй!
