— А про дорогу — так это просто. Доехать до Кузьмина ключа, свернуть в урман. Там прямо к Сорочьей пади, от нее от выворотня взять вправо и идти до вырубки. С вырубки податься левее до трех елей, а там опять правее, на Синюхино болото. Болото перейдешь — пихтач пойдет. Так туда ходить не надо, а опушкой до кедрача, а там…
— Ты что! — перебил его поручик. — Издеваешься, гад?
— Вы же про дорогу спрашиваете, — наивно проговорил Тимоша. — Вот я и рассказываю про дорогу. Как перед богом.
— Проводником пойдешь. Но храни тебя бог, коли шутить задумаешь, — поручик повысил голос, — по кусочку отрубать от тебя стану. Проклянешь, что на свет родился. Понял?
— Еще вчера понял, господин офицер, — смиренно ответил Тимоша.
— Зацепин!
Солдат вскочил в комнату и застыл у порога.
— Вот что, Зацепин… Береги его в дороге пуще себя. Что случится — шкуру спущу!
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Жизнь положу… Я его по Еремеевке…
— Ладно. Бери. И чтоб здоров и бодр был… до времени. Тебе ясно?
— Так точно, ваше благородие!.. Ну! — рыкнул Зацепин, метнув взгляд на Тимошу.
Тот направился за своим палачом. Едва они вышли из комнаты, как Тимоша сказал:
— Жрать хочу.
— Шомполов бы тебе пару сотен.
— Одного теперь поля ягоды. Жрать хочу.
Краем глаза Тимоша видел, как Зацепин усмехнулся.
— «Одного»!.. Ты — партизан и предатель, а я — солдат армии верховного правителя Сибири адмирала Колчака. На тебя веревки жалко. Жрать он хочет! Потерпишь. Сейчас дойдем.
В доме, где квартировал Зацепин, Тимоше развязали руки, накормили. Зацепин сидел за столом напротив и глаз с него не спускал. Потом снова связал руки.
Устроившись на лавке, Тимоша откинулся к стене и тупо смотрел на противоположную, где висела какая-то картинка. Для Тимоши все было решено. Оставалось ждать, когда наступит страшная минута его неминуемой казни. Зацепин сидел у стола и чистил карабин, мурлыкая себе под нос какую-то песню, нудную и протяжную. За перегородкой хозяйка ругалась с дочерью. Слова их доходили до сознания Тимоши с трудом. Он слышал их, не прислушиваясь: в доме стояла тишина. Распря между женщинами шла из-за того, что дочь повесила белье на мокрую веревку и та сломалась на морозе.
Тимоша вздрогнул. Посмотрел на Зацепина. Тот чистил карабин и не обращал на разговор за стенкой никакого внимания. Тимоша даже веки прикрыл, чтобы не выдать своего волнения.
«Как я раньше не догадался? Конечно — намочить веревку, которой связаны руки. Хорошо намочить. Веревка промерзнет. Я ее разломаю, как стеклянную! Как я раньше не догадался!»
Сердце у него билось так сильно, что он опасался — услышит Зацепин, поймет. И не было никакой возможности укротить разбушевавшуюся в груди радость.
Женщины за стенкой продолжали переругиваться. Теперь Тимоша боялся, что их громкий разговор дойдет до Зацепина. И еще Тимоша думал, где и когда ему удастся намочить веревку, спутавшую его руки.
Поднявшись с лавки, Тимоша сказал:
— Пить хочу.
— А еще чего? — лениво отозвался Зацепин, протирая затвор.
— Пить.
Зацепин проводил его в сенцы, подал ковш. В избу они вернулись вместе.
«Не вышло!» — со злостью подумал Тимоша.
Потом начались сборы в дорогу. Зацепин двумя узлами закрепил на вязке, стянувшей запястья, длинную веревку. Тимоша оказался на привязи. Второй конец длинной веревки Зацепин прикрепил к ремню поверх шинели. Затем он попросил у хозяйки старые рукавицы и сам надел Тимоше на руки.
— Знай мою доброту.
Теперь Зацепин совсем не беспокоился, что Тимоша сбежит.
Когда они выходили на улицу, Тимоша, сходя с крыльца, нарочно поскользнулся и сел в сугроб, набрав полные рукава снега.
«Отморожу руки… — подумал он. — Зато веревку намочу!»
Он старательно оттаивал снег в рукавах, пока не почувствовал, что веревка намокла. Но этого ему показалось мало. У саней, в которые их посадили, он снова угодил в сугроб.
— Ты что? — Зацепин дернул веревку.
— Не научился еще на привязи ходить, — ответил Тимоша.
Теперь он уверен, что веревка намокла основательно. Он улегся боком в розвальни на сено, у самого передка. Рядом бросили его лыжи. В сани набилось много солдат, тоже с лыжами. Судя по тому, как они обращались с ними, очень немногие из карателей умели на них ходить.
«Это хорошо, — подумал Тимоша. — Легче уйти будет».
И всю дорогу, пока они добирались до Кузьмина ключа, Тимоша думал лишь об одном: хорошо ли намокли и достаточно ли промерзли его путы. Пока они добрались до места, где надо было вставать на лыжи и уходить в урман, пальцы на руках совсем закоченели. Тимоша едва шевелил ими. Но когда пробовал веревку на сгиб, она хрустела и не поддавалась.
«Хорошо промерзла. Только не время ломать, — останавливал себя Тимоша. — Учуют, в чем дело, — плохо будет».
С тех пор как Зацепин привязал длинный конец веревки к своему поясу, он окончательно успокоился и, пожалуй, меньше всего думал о том, что его пленник может попытаться бежать. Солдаты в санях молчали. Им не было никакого дела до Тимоши. Изредка они перебрасывались малозначительными фразами, курили да с некоторой опаской посматривали на темные стены заснеженного урмана, подступившего к самой дороге.
Лошади трусили рысцой, то и дело сбиваясь на шаг. Их подстегивали. Комья снега скрипели на раскатах. Изредка передние розвальни, в которых находился Тпмоша, догоняли сани с поручиком, и тот нетерпеливо спрашивал:
— Скоро?
— Не беспокойтесь, ваше благородие, — отвечал Тимоша солидно и уверенно. — Чуточку осталось.
Эта покорность Тимоши, которую поручик приписывал окончательной сломленности молодого партизана, его признанию безвыходности положения и готовности к предательству, успокаивала и самого офицера. Он думал уже о том, как они обложат заимку, как после неизбежной перестрелки пойдут в атаку и захватят партизан.
— Приехали! — сказал Тпмоша.
Четверо саней остановились на дороге. Они только что миновали овражек, именовавшийся Кузьминым ключом. Солдаты повыскакивали из розвальней и принялись усердно топать, чтобы согреться. Тимоша делал то же, демонстративно показывая, что привязь крепка и он не собирается даже проверять ее надежность. Офицер приказал ездовым прибыть на это место послезавтра в полдень.
Потом они стали на лыжи и пошли по березовому редколесью влево от дороги. Тимоша двигался впереди. За ним, по-прежнему не отцепляя веревки от пояса, Зацепин. Поручик направился было третьим, но идти по плохо укатанной лыжне удовольствие маленькое, и он вскоре перебрался в центр вытянувшейся гуськом колонны из тридцати лыжников.
