— А каков характер знакомства?
— Станок Соколова недалеко от входа в цех, мне запомнился парень.
— Вы встречались с ним кроме цеха?
— Не доводилось.
— Знаете ли вы Михаила Петрова?
— Как же не знать! Он работает на станке, который в пяти метрах от моего.
Ротмистр назвал еще два десятка фамилий членов «преступных кружков», но Вагжанов сказал, что их не знает. Щербович вынул из папки несколько фотографий и стал по одной подавать допрашиваемому.
— Узнаете?
— Знакомое обличье. Он похож…
— На кого?
— На Николая Алексеевича.
— Фамилия?
— Некрасов… Такого видел в «Ниве».
Ротмистр подавил вспыхнувшее раздражение:
— Вам, господин Вагжанов, не откажешь в наблюдательности. Это не фотография сочинителя Некрасова, а Фомы.
— Фомы? Не знаю такого.
— А вот не откажите в любезности взглянуть на эту, — ротмистр протянул другой снимок.
Вагжанов взял фото, с минуту смотрел, возвратил:
— Очаровательная барышня. Не знаком…
Щербович подал еще несколько снимков, но Вагжанов ни в одном из них не признал знакомых людей.
— Собирали ли у рабочих фабрики деньги?
— Как же! Собирали, и не раз!
Ротмистр оживился. Товарищ прокурор, не проронивший до сих пор ни слова, промычал что-то неопределенное.
— На что же собирали деньги? — мягко спросил Щербович.
Допрашиваемый выдержал длительную паузу, подогревая интерес к ответу, стал загибать пальцы правой руки:
— Кто только не собирал и на что только не собирали! Пожертвования на ремонт храма Покрова, на панихиду по убиенным воинам, на рождественские подарки обитателям приюта при Тверском доме трудолюбия. Собирали штрафы…
— Хватит! — резко перебил ротмистр. — В собраниях рабочих участвовали?
— Никто меня не приглашал.
— Что вы знаете об убийстве рабочего Павла Волнухина?
— Фамилию эту впервые слышу. А про убийство слыхал, во вторник на фабрике говорили, что какого-то барина прикончили.
Ротмистр стал писать, а Вагжанов обменялся не очень дружелюбным взглядом с товарищем прокурора, осмотрел следственную комнату, окинул внимательным взором стол, за которым оформлялись его показания, повернул голову вбок. Вагжанов заметил занавеску, закрывавшую вход в другую комнату, и ему показалось, что за ней кто-то спрятан. Ротмистр протянул ему исписанный лист:
— Если не найдете здесь отклонений от сути нашей беседы, то подпишите.
Вагжанов сначала прочитал протокол допроса про себя, а потом последний абзац вслух: — «На предъявленное мне обвинение в том, что был участником в преступном сообществе, организованном среди рабочих фабрики и ставившем целью добиться перемены правления путем революции…» — вот вы меня в чем обвиняете!
Ротмистр взял лист в руки, посмотрел на подпись, произнес:
— Ну вот и хорошо, на сегодня пока все!
Потом вызвал жандарма и приказал ему:
— Сопроводите!
Когда дверь захлопнулась, Щербович, повернувшись к товарищу прокурора, значительным тоном сказал:
— Крупная птица!
Первые допросы рабочих не дали никаких результатов. Никто не дрогнул, никто не выдал товарищей. Толстые стены тюрьмы не могли скрыть эту весть. Арестованные условными знаками из камеры в камеру передавали новости, подбадривали друг друга.
Перед вторым туром допроса прокурор Тверского окружного суда Николай Николаевич Киселев получил от Уранова такое отношение:
«Милостивый государь, Николай Николаевич! В интересах успешного хода расследования по делу о преступных кружках рабочих в г. Твери представляется весьма желательным совместное в одной тюремной камере содержание привлеченных к сему дознанию обвиняемых Михаила Швецова и Василия Кондратьева.
Прося о соответствующем с Вашей стороны распоряжении по губернской тюрьме, пользуюсь случаем засвидетельствовать Вам, милостивый государь, мое совершенное почтение.
Ваш покорный слуга Н. Уранов».
Просьба была удовлетворена.
Михаил Швецов радостно встретил Василия Кондратьева, когда тот появился в дверях камеры. Арестанты обнялись.
— Будто в сорочках родились. Вместе на воле жили, вместе и в тюрьме очутились, — басил Кондратьев. — А ты, Мишка, похудел. — Кондратьев вгляделся в лицо товарища.
— На тюремных харчах, брат, не разжиреешь. А ты все, значит, такой же!.. Уж не подкармливает ли тебя казематное начальство?
— Подкармливает, подкармливает… Карцером! Отсидел трое суток.
— За что же?
— Мельнику через стену передал совет, чтоб молчал. А казематный узрел в глазок, как я стучал. Вот и схлопотал! А у тебя-то как дела? Не проговорился часом?
— За кого ты меня принимаешь? — В голосе Швецова прозвучала обида.
— Да ты не обижайся! Уж больно шакалы хитры и коварны. Не заметишь, как попадешь в ловушку.
Михаил сунул руку в карман, достал масленку, превращенную в табакерку, достал папиросную бумагу.
— Закуривай, значит.
Помолчали, пока делали самокрутки.
— Давно в этом нумере? — спросил Кондратьев.
— Вторую ночь. А ты где клопов кормил?
— С уголовниками. Не приведи господи сидеть со шпаной вместе!.. Тебя допрашивали?
— Дважды уже.
— Кто?
— Сначала пристав, потом ротмистр.
— Разбираешься в чинах! А для меня все они фараоны-кровопийцы… О чем спрашивали?
Михаил несколько раз затянулся дымом, стряхнул длинным почерневшим ногтем пепел с цигарки.
— О чем спрашивали… Понятное дело — о преступных кружках.
— Ну а ты?
— Что я! Никаких кружков не знаю.
— Молодец!.. А про Фому интересовались?
— Интересовались… И про Барышню спрашивали. Но я говорил, что не знаю ни Фомы, ни Еремы, ни барышни.
— Молодчина! — похвалил Кондратьев. — А об убийстве Павлухи?
Швецов сделал длинную затяжку, прокашлялся:
— С этого начали, значит.
— И что ты на это сказал?
— Но я ведь в самом деле ничего не знаю.
Двое суток просидели в одной камере Кондратьев и Швецов, о многом успели наговориться. Вспомнили прошлую жизнь, участие в тайных сходах, друзей-революционеров, вожаков, пропагандистов. Говорили шепотом, умолкали, заслышав шаги в тюремном коридоре. На третий день Швецова перевели в камеру к Петрову и Богатову.
Издерганные допросами, оба друга не скрывали радости, увидев входящего Швецова. Расспросам и воспоминаниям, казалось, не будет конца. Сизые клубы дымы плыли над головами трех арестантов.
