— …ваша теория подтверждает…
— …Ворнан Девятнадцатый…
— Без комментариев! Без комментариев! Без комментариев! — повторял я как заведенный, пока мы не укрылись от них в кабине лифта.
Но лишь в номере мы почувствовали себя в полной безопасности. Она кокетливо улыбнулась, и вскоре я выяснил, что никакой она не робот, хотя и нашел, где у нее розетка. В ее объятьях я смог забыть о человеке две тысячи девятьсот девяносто девятого года, тонущих апокалипсистах, о пыли, покрывавшей мой рабочий стол. И если существует рай для помощников президента, я бы обеими руками проголосовал за то, чтобы Сэнди Крейлик отправился туда, как только выйдет срок его пребывания на грешной Земле.
Утром мы позавтракали в номере, вместе приняли душ. Как новобрачные, постояли у окна, глядя на тающий снег. Она оделась. Ее черное вечернее платье плохо гармонировало с голубым утренним светом, но я все равно пожирал ее взглядом, понимая, что более мы не увидимся.
— Как-нибудь ты должен рассказать мне о путешествии в прошлое, Лео, — услышал я от нее на прощание.
— Я ничего об этом не знаю. Счастья тебе, Синди.
— Марта.
— Для меня ты всегда будешь Синди.
Я закрыл за ней дверь и связался с коммутатором отеля. Как я и ожидал, мне звонили несколько раз, но, следуя моим указаниям, телефонистки ни с кем меня не соединяли. Мистер Крейлик просил незамедлительно позвонить ему.
Что я и сделал. И, едва на экране видеофона возникло лицо Крейлика, поблагодарил его за Синди. Он, надо отметить, не очень удивился. И сразу взял быка за рога.
— Вы сможете прийти в два часа на первое заседание комитета? Проведем его здесь, в Белом доме. Вам надо поближе познакомиться друг с другом.
— Конечно, смогу. Какие вести из Гамбурга?
— Плохие. Ворнан стал зачинщиком погрома. Вошел в один из баров и произнес речь. Сказал, что третий рейх — последнее историческое достижение немцев. Похоже, ничего другого он о Германии не знал, а потому начал хвалить Гитлера, спутав его с Чемберленом. Короче, власти едва успели увести его. Сгорело полквартала ночных клубов. — Крейлик улыбнулся. — Может, мне не следовало говорить вам об этом. Вы еще можете отказаться.
Я тяжело вздохнул.
— Не волнуйтесь, Сэнди. Я в вашей команде. Это самое меньшее, что я могу сделать для вас… после Синди.
— Тогда до встречи. Я зайду к вам около двух. В Белый дом мы пройдем по тоннелю. Я не хочу, чтобы журналисты разорвали вас на куски. Оставайтесь в номере до моего прихода.
— Хорошо. — Я разъединил связь, а затем вновь попросил телефонисток ни с кем меня не соединять.
Сэнди Крейлик пришел без четверти два, чтобы отвести меня в Белый дом по подземному тоннелю. Тоннелей этих под Вашингтоном прорва. Мне говорили, что по ним можно попасть куда угодно, если знать маршруты и пароли, чтобы пройти мимо автоматических часовых. Расположены тоннели на нескольких уровнях. Под Капитолием вроде бы есть секретный публичный дом, обслуживающий только конгрессменов. В другом месте, но тоже глубоко под землей, находится лаборатория, в которой методами генной инженерии выращиваются жуткие чудовища. Я понимаю, что подобные слухи нельзя принимать на веру. О столице чего только не наговорят. Но, с другой стороны, правда может оказаться в десятки раз отвратительней вымыслов. Ибо Вашингтон — жестокий город.
Крейлик привел меня в комнату под западным крылом Белого дома. Стены ее украшали панели из анодированной бронзы. Остальные четверо членов комитета пришли раньше нас. Троих я узнал. Известных ученых не так уж и много. Мы образуем своеобразную касту, и судьба часто сводит нас вместе по тому или иному поводу. Узнал я Ллойда Колффа, Мортона Филдза и Эстер Миккелсен. Четвертый из присутствующих поднялся из-за стола.
— Кажется, мы еще не встречались, доктор Гарфилд. Эф. Ричард Хейман.
— Да, конечно. «Спенсер, Фрейд и Маркс» — ваша книга, не так ли? Помнится, с удовольствием прочитал ее.
Я пожал его руку. Кончики пальцев Хеймана были влажны от пота, как, вероятно, и ладонь, но соприкоснулись мы лишь пальцами, а не ладонями, по последней моде, заимствованной из Центральной Европы, где недоверие соседу пропитало все, даже ритуал приветствия. Зпакомство наше завершилось несколькими дежурными фразами, выражающими радость в связи с этим знаменательным событием.
Вы имеете полное право упрекнуть меня в неискренности. Мне совершенно не понравилась книга Эф. Ричарда Хеймана. Она показалась мне скучной и примитивной. Я безо всякого интереса просматривал его пространные статьи в научных журналах, причем всякий раз оказывалось, что многие идеи и выводы позаимствованы им у коллег. Мне не понравилась его манера пожимать руку. Не понравилось даже его имя. Как я должен был его называть? Эф. Ричард? Или просто Эф? А может, Дик? Или он предпочитал «мой дорогой Хейман»? Небольшого росточка, круглая, похожая на чугунное ядро голова, венчик рыжих волос вокруг обширной лысины, густая окладистая рыжая борода (я нисколько не сомневался, что подбородок у него такой же круглый, как и череп), тонкогубый, акулий ротик, едва просматривающийся сквозь растительность, водянистые глаза.
К другим членам комитета враждебности я не испытывал. Близких отношений ни с кем из них не поддерживал, хотя и знал, что в избранном ими роде деятельности они по праву числятся в лучших специалистах. При наших редких встречах на различных научных форумах трений между нами не возникало. Мортон Филдз, психолог из Чикагского университета, принадлежал к новой, так называемой космической школе, которую я воспринимал как разновидность нецерковного буддизма. Приверженцы этой школы пытались объяснить загадки человеческой души, полагая последнюю пребывающей в неразрывной связи со Вселенной и составляющей с ней единое целое. Выглядел Филдз, как чиновник средней руки, скажем, инспектор, уверенно шагающий по ступеням служебной иерархии: атлетическая фигура, песочного цвета волосы, плотно сжатые губы, волевой подбородок, светлые глаза. Я представлял, как по рабочим дням он безотрывно сидит в обнимку с компьютером, а по выходным безжалостно гоняет мяч от лунки к лунке по полю для гольфа. Однако вскоре я выяснил, что не такой уж он и педант.
В свои шестьдесят три или четыре года Ллойд Колфф был дуайеном филологов. Широкоплечий, с огромным животом, мясистым, изрезанным морщинами лицом, длинными, как у гориллы, руками. Работал он в Колумбийском университете и слыл любимцем студентов за свои здоровые инстинкты. Он знал больше санскритских непристойностей, чем любой человек, живший на Земле за последние тридцать веков, и не уставал цитировать их. Коньком Колффа была эротическая поэзия всех времен и народов. Говорили, что он добился руки своей будущей жены, тоже филолога, шепча ей на ухо вирши персидских поэтов, воспевающих жгучие ласки влюбленных. Для нашего комитета он был находкой. В отличие от Эф. Ричарда Хеймана, чванливая напыщенность которого, как я подозревал, скрывала лишь пустоту.
