Яна Гецеу - Панк-рок для мёртвых

— Ну, что еще? А, да! В одно место постоянно не ходи, а то заметят, что повадился, изловят — и кирдык! Шатайся везде, где можешь, не заблудишься, ноги сами домой принесут. Обитать будешь… ну, завтра посмотрим. Сегодня здесь переднюёшь, потом определим. Да, девки в деревне все общие. Все твои, никто не откажет. Ты еще совсем свежий, пользуйся пока по–быстрому. Кроме Шуры. Ну, это ты понял.

Я снова кивнул. Ага, понял! Посмотрим.

— Так, все сказал? Нет, погоди! — он поднял палец. — Вот еще что! Рожу от крови отмывай, она быстро разлагается, и тебя попортит. Раны зашивай. Солнце — яд. Тебе нельзя ни солнца, ни холода, ни сырости! Ты — не утопший, вода вредно. Умылся — вытрись как следует.

— Как — не утопший?

— Так. Ты — захлебнувшийся. Мертвецы — они тоже разные бывают.

Он заботливо похлопал меня по плечу, и добавил.

— Ну, теперь все! Запомни, — ухмыльнулся, — намертво! А теперь — спать.

Что было и как потом, я не знаю. Но открыв глаза, не понял — прошло сколько–то времени или совсем нет? В доме так же темно, я лежу в уголочке, свернувшись эмбрионом. Я не спал, меня будто вовсе не было. А сейчас… очнулся? Или как назвать? Вобщем я поднялся, тяжело держась за стену. Противное деревянное тело не давало забыть о произошедшем. Попробовал шагнуть — неудобно. Кровь стыла буквально, и внутри прочно угнездился сырой холод. Такой же неизгоняемый и цепкий. Я знал — это навечно. Надо идти, это велит голод. Искать пищи. Крови.

Ночь еще не вошла в полную силу, из–за леса всходила убывающая луна. А тогда было полнолуние — значит, день прошел. А я валялся в углу в полной отключке и беспамятстве. Вот, значит, каков режим мертвецов. А интересно, как тогда Дамир и Маша шарились под солнцем?

— Я заставил! — раздался за спиной голос Хозяина. Я не обернулся.

— Чтобы тебя перехватили, а то бы ты на озере Чернобогу в лапки попался. А я еще не решил, надо ли это? Короче, свои дела, — тяжелая рука легла мне на плечо.

— Давай, Шут, иди работай!

И я пошел. Прямо к лесу, он звал и манил меня. Четко слышу зов черной подлунной гвардии. Зрение работает идеально — различим каждый кустик и травиночка. Но людьми там и не пахло, а так хочется кушать.

— Шут, Шут, — шептал лес, и я углублялся в него, старательно высматривая чего–нибудь живого, наполненного кровью. Жадно облизался на спящих птиц — но на дерево мне не залезть. Кролики разбегались загодя, едва почуяв хищника.

А источник зова становился все ближе и ближе с каждым шагом. Он был горяч и настойчив, пульсировал где–то уже совсем под носом.

Еще шаг, еще:

— Саша! — схватил я в охапку девушку, притаившуюся за деревом.

— Это ты меня звала!

— Ну, а кто? — прошептала она, целуя меня сухими, жесткими губами.

— Ты скучала, а?

Она помотала головой.

— Нет, признайся, ты скучала! — я, играючи, укусил ее в шею. Пусто. Холодная. Мертвая. Бесценная. Я хочу ее.

— Нет, — она принялась уворачиваться.

— Врёшь!

— Да! — и лукаво сверкая темными глазами, отступила на шаг. Я — за ней. Она — убегать. Я быстро поймал ее, и мы, хохоча гулко и страшно, покатились по траве. Мы кусались и ласкали друг–друга, рыча, как пара волков. Два мертвых чудовища веселились в ночи, и луна, глумясь, всходила выше и выше, и мы поднимались по ступеням восторга. Как с ней тепло, и не больно!

Наконец она подмяла меня, повалила на спину и уселась сверху:

— А поесть ты не принес?

— Э-э… нет!

В самом деле, а ведь обещал!

— Так я и знала, — она разочарованно слезла с меня и села в траву, обняв колени.

— Саша…

Она молчала, грустно.

— Ну… хочешь, сейчас пойду, поймаю кого–нибудь? — я неуверенно тронул ее плечо.

— Да кого ты поймаешь, ты же еще ничего не умеешь!

— Зато у меня сил, не поверишь! — я ощутил, что вырву с корнем дуб, или сжав кому–нибудь череп, раздавлю, и сладкие мозги потекут меж пальцев, и не жалко!

— Почему, не верю? Верю! Сама такая. Это сила нечистая, злом подарена.

— Дети Смерти, — кивнул я, уже почти привыкнув.

— Ну, пойдем! — поднялась она, подавая мне руку.

— Пойдем, — согласно кивнул я. — А куда?

— Как это, куда? Ты что, дурак? — округлила она глаза. — На охоту конечно! Учить тебя буду.

Мы шли с ней под светом луны. Весь мир был как снятое молоко. Цвет невыразителен, воздух тонок. Ни запахов, ни ощущений. А и не нужны они мне, только бы еда!!

Деревня спала. Настоящая, живых людей. Они не ждали, отвыкшие.

А мы просто потеряли всякую осторожность от голода, и не таясь шли прямо по улице. Собаки испуганно скулили и прятались, кое–где отчаянно, горько выли, но хозяева зло велели им заткнуться. Никого и нигде не было видно, все люди по домам — нам туда ходу нет. Потоптавшись у забора, позаглядывали во двор, где собаки или не было, или ей просто плевать, мы никого не заметили, и в отчаянии я хотел было перелезть и вломиться в дом, но Саша удержала меня:

— Куда, дурак, нельзя в избу!

— А че? — не понял я.

— А то! Там кошка, и домовой, и… да мало ли что!

— Сашка, есть очень хочется! — заныл я.

— А мне–то! — тоскливо вздохнула подруга, и я понял, что сморозил глупость. Меня–то Хозяин худо–бедно накормил, а вот она… Кто знает, когда в последний раз стылые губы ее смачивала живая кровь? Не зная, что делать дальше, я топтался у забора, когда вдруг скрипнула дверь избы… мы замерли — на пороге показалось что–то белое. Зевая, девушка прошуршала галошами по сырой траве. Мы враз метнулись через забор, настигли ее, облепили с двух сторон. Она не успела и вскрикнуть, забилась в умелых объятьях Сани. Раз — и готово. Я отволок ее, тяжелую, к огороду, весь дрожа от вожделения. За кустами смородины началась веселая пирушка. Это оказалась не девушка, а женщина лет сорока. Ее удивленное и даже изумленое лицо, широко распахнутые глаза — но это еда, просто еда! Мы грызли ее, как дикие звери. Наконец пил кровь, пил, и не мог остановиться. А она все не кончалась. Как хорошо, что во взрослом человеке ее так много!

Под утро, когда светило полтускнело, и трава начала тяжелеть росой, я ощутил какую–то тяжесть. Руки не поднять, в груди будто камень. Даже не тяжесть, а тяжкость. «Что со мной?» — вяло подумал я, влачась куда–то, напролом через бурьян заброшенного огорода. И чем дальше я продвигался, тем сильнее меня тащило, и тем больше разгоралась дурацкая боль. В дом я почти вполз, и упал, растянувшись у ног Хозяина.

— Что, собака Шут, где был? Чего принес? — он присел на корточки передо мной: — Подними голову! — голос его заледенел. Я понял — снова не будет ничего хорошего. Поднял разгорающуюся голову. Он взял меня железными пальцами за лицо, приблизился резким движением, обнюхал, как пёс.