Капитан согласился. Взял батя с собой своего дружка, чтоб итальянцы не хитрили, и говорит: «Ну, что ж, начнем, господин капитан».
Завязали ему глаза черной тряпкой и посадили около рубки. Дружка поместили на корме. И тут же отшвартовались. Синьорины сбились в кучу, смеются поглядывают на батю и трещат, как сороки. Батя сидит, ухмыляется, затылком солнце принимает и в ус, как говорят, не дует. Капитан понял, что солнце на батю работает, и приказал двойной тент над палубой натянуть. Синьорины от ума своего капитана совсем без ума стали.
Берег давно скрылся, штурман брига на всякий случай вычисления разные делает, а батя сидит и через каждые пять минут на свой палец плюет и кверху его поднимает. И все время молчит. Один только раз подозвал капитана и сказал: «Мне бы, господин капитан, и моему дружку горло надо прополоскать. Распорядитесь по стаканчику. Авансом. Дело-то наше все равно верное. Двадцать три с половиной мили уже прошли, скоро буй кидать надо».
«Капитан немедленно опрашивает у штурмана: «Сколько прошли?» «Двадцать три с половиной мили!» — отвечает тот. Батя и ухом не повел. Водку выпил, ноготь понюхал и опять на палец поплевывает. Потом бросили буй, и бриг как взбесился. То на норд ляжет, то на вест, то уйдет мили на две и зюйдом волну режет. Ход у брига был хороший, даже с открытыми глазами человека столку сбить можно. Куролесили так целый час. Потом развязали отцу глаза. Кругом море и небо, нигде ни точки. Не только капитан и синьорины, даже матросы пришли к рубке смотреть.
Батя поднялся на верхнюю палубу, посмотрел-посмотрел кругом и кричит рулевому: «Поворот фордевинд, правым галсом ложись на вест-зюйд-вест». Рулевой команду исполняет, матросы к парусам бросились. А батя командует: «Чуть правее! Еще правее! Так держать!» А сам даже вроде и на море не глядит. Один только раз посмотрел на капитана: тот молчит, усик покусывает. А через полчаса батя поднял руку и крикнул: «С правого борта буй! Вытаскивай!»
Матросы схватили отца, качать начали. По душе им пришлось, что простой моряк победу одержал. Синьорины тоже улыбаются. А капитан вызвал к себе штурмана и спрашивает: «Видели? Учиться надо!» Ну, а на берегу батю встретили наши как настоящего адмирала... Вот, Андрей Ильич, у кого морской талант был...
*
Хотя Фриц Люмке никак не мог прийти в себя от морской болезни и перенесенного страха, все же он был доволен: в трюме лежала громадная севрюга для господина Штиммера, а в вахтенном журнале мелким торопливым почерком были описаны ужасный шторм и твердость духа ефрейтора Люмке, ни на минуту не покидавшего палубу. Если даже этот страшный рейс не вошел бы в историю немецкого мореплавания, все равно потомство будущих Люмке не могло не оценить подвига своего предка. Строгий и невозмутимый, как и подобает отважному мореплавателю, Фриц стоял у борта и смотрел на близкий берег. Он не сомневался, что в комендатуре сейчас шли разговоры только о нем. Там не могли не знать о шторме, который свирепствовал в эту ночь на море. И сам комендант полковник фон Зиммер, предполагая, конечно, что шхуна погибла, говорил: «Этот Люмке был неплохим солдатом, черт возьми! Я давно хотел ходатайствовать о присвоении ему офицерского звания. Позаботьтесь Штиммер, чтобы его посмертно наградили железным крестом». Штиммер, конечно, не мог возражать. Люмке знал о многих проделках своего начальника и ни разу никому не заикнулся ни о чем. Штиммер верил ему. И Штиммер должен был ответить: «Вы правы, господин полковник. Люмке — один из храбрейших людей и заслуживает награды. Разрешите написать о его подвигах...»
Безусловно, не обошлось и без зависти. Все эти писаришки и связные комендатуры, наверно, кусали локти, но Штиммер сумеет захлопнуть их глотки. Как-никак, а он, Фриц Люмке...
— Отдать концы! — крикнул над самым его ухом шкипер, и Люмке вздрогнул.
Шхуна причалила к барже, и Ленька Глыба, давно уже поджидавший брата на берегу, сразу взобрался на судно. Он поздоровался с рыбаками, подошел к Ивану Глыбе и, чуть смущаясь своей откровенности, оказал:
— Я всю ночь не спал... Такой штормяга был, прямо страшно... Все хорошо?
Глыба положил руку ему на голову, улыбнулся:
— А еще моряк! Шторма испугался...
Голос у него, как всегда, был громкий, но глаза сразу потеплели, и он, наклонясь к Леньке, на секунду приблизил его лицо к своей колючей щеке. Это было почти незаметное движение, но Ленька вдруг почувствовал, как ему стало радостно, оттого что его старший брат снова здесь, на берегу, и теперь ему ничего не угрожает. Он хотел обнять брата, но тот быстро выпрямился и проговорил:
— Ну, ну... Раскис ты, Ленька. Это ни к чему. Как мать?
— Ничего, — ответил Ленька.
— А дядя Иван? Лежит?
— Лежит. Ему будто полегчало немного. Вечером вставал.
— Ну, ты погуляй малость, Ленька, я соберусь, и вместе пойдем.
...И вот они идут по улицам родного города, на каждом шагу им встречаются немецкие солдаты и офицеры, но Иван Глыба никому не уступает дороги. Широкоплечий, заросший, в брезентовой рыбачьей робе, которая так хорошо пахнет морем, ветрами и рыбой, Глыба твердо шагает по тротуару, и деревянная нога его стучит и стучит, будто выговаривает: «Вот кто тут хозяин!» Немцы сторонятся, пропускают их и только потом, вслед, ругаются по-русски: «Черт есть побрал!» Ленька, не оборачиваясь, покрикивает: «Давай-давай, топай мимо, фриц паршивый!»
Когда Иван Глыба рядам, Леньке начхать на всех фрицев и гансов, будь они солдаты, офицеры или генералы. Пусть-ка попробует кто-нибудь из них затронуть Леньку! Иван даст один раз — и дух из фрица вон!
Ленька будто случайно оказывается совсем близко к брату, своим плечом касается его руки и чувствует, какая она сильная и твердая. Иван по привычке сжимает пальцы в кулак, и Ленька видит: не кулак — молот! «Таким если ухнуть немца по башке, — думает Ленька, — от немца только пшик останется».
И Ленька еще громче говорит в сторону прошедшего мимо офицера:
— Давай-давай, топай, жабра вонючая!
Иван молчит. Чем ближе они подходят к своему дому, тем чаще встречаются на их пути знакомые рыбаки и рыбачки. Вот идет посреди улицы дядька Филипп, старый рыбак, тысячи раз бартежавший по морю с отцом Ивана на байдах и шхунах. Иван останавливается, снимает кепку и почтительно говорит:
— Здорово, дядя Филипп!
Ленька тоже останавливается и вслед за Иваном повторяет:
— Здоров, дядя Филипп!
Но старый рыбак даже головы не поворачивает в их сторону, проходит мимо, будто никого и не видел.
— Та-ак! — угрюмо говорит Иван.
— Та-ак! — угрюмо вторит Ленька.
Тяжко на душе у Ивана. И на душе у Леньки тоже тяжко. Иван знает: волками глядят на него рыбаки за то, что работает он на немцев. Другие и рыбу берут, и вроде как благодарят за помощь, а все равно не прощают ему «предательства». Что может сделать Иван, как может оправдаться? Много времени пройдет, пока узнают люди, как «работал» Иван на немцев, а до тех пор суждено ему носить в себе великую тяжесть человеческого презрения и ненависти.
