Заметив, что подполковник Черных стал подозрительно долго протирать свои очки, всматриваясь в него близорукими, прищуренными глазами, полковник Скопин прошел из штурманской к себе в кабинет, сказав на ходу:
— Зайдите ко мне, товарищ подполковник.
Когда начальник штаба вошел в кабинет командира, здесь уже были замполит Комов и секретарь партбюро Юдин. Поглядывая исподлобья на присутствующих, полковник Скопин молча ходил по кабинету.
Не выдержав тягостного молчания, подполковник Черных сказал:
— По вине старшего лейтенанта Астахова звено не выполнило задания, но мне кажется, что есть смягчающее вину обстоятельство…
Полковник Скопин молча ходил по кабинету
— С тех пор, товарищ подполковник, как вы побывали в суде народным заседателем, ваш язык приобрел обтекаемую форму юридической казуистики, — иронически сказал полковник Скопин. — Командир звена не выполнил задания, но «принимая во внимание»… Что принимая во внимание?!
— Разрешите, товарищ полковник? — спросил Комов и, получив согласие полковника, сказал: — Астахов виноват без всяких смягчающих вину обстоятельств! Астахов не принял самолет у техника, он не занимался перед полетом тренажем в кабине; наконец, выдвинутые вперед педали руля поворотов создавали лишь некоторое неудобство при пилотировании, но не могли помешать выполнению летной задачи. Астахов не мог, не имел права задержать вылет звена из-за установки педалей! Это барство и блажь! Кроме того, есть еще одно обстоятельство, усугубляющее его вину: летчик-командир, он должен не с пренебрежительным высокомерием относиться к подчиненным ему людям, а всячески бороться за слаженность, за честь своего экипажа. Что известно Астахову о людях его экипажа? Разве, что Сердечко отличный, знающий свое дело техник. А известно ли Астахову, что техник-лейтенант Сердечко с четырех часов утра на аэродроме, что он тщательно готовил своему командиру самолет, в то время как его ребенок находится между жизнью и смертью?! Кроме того, Астахов еще оскорбил техник-лейтенанта Сердечко, человека, преданного своему делу и любившего его, как сына. Он оскорбил его грубой площадной бранью, об этом мне доложил инженер эскадрильи. Я знаю, что старший лейтенант Астахов понесет строгое дисциплинарное взыскание, но, кроме этого, свое слово должен сказать офицерский суд чести!
— А что скажет секретарь партбюро? — спросил полковник.
— Я поддерживаю точку зрения замполита, — сказал Юдин.
— А начальник штаба?
— Мне кажется, что людей надо воспитывать, любовно растить, — сказал подполковник Черных, подчеркивая слово «растить».
— Растить по системе оранжерейно-тепличной рассады? — с усмешкой переспросил командир полка и сам ответил: — И вырастет в нашей теплице фрукт вроде Астахова?! Нет, товарищи офицеры, пересаживайте-ка вы его из теплицы в открытый грунт! Зачахнет? Не примется? Туда ему и дорога!
Постучав, вошел майор Щукин и доложил:
— Товарищ полковник, инженер второй эскадрильи майор Щукин явился по вашему приказанию!
— Замерьте точно количество сожженного горючего по второму звену, составьте акт и представьте мне!
— Разрешите идти?
— Идите. Пришлите ко мне командира эскадрильи майора Толчина.
Инженер эскадрильи вышел. Смысл полученного им приказа присутствующим был ясен:
— Подполковник Черных, — приказал полковник Скопин. — В течение трех месяцев удержите из зарплаты старшего лейтенанта Астахова коммерческую стоимость горючего. О наложении взыскания объявите при собрании офицеров полка. Все! Товарищи офицеры, вы свободны!
С утра до позднего вечера нещадно палило солнце. Высоко в голубом безоблачном небе звенели жаворонки. Весь день техники, механики и прибористы готовили авиационную технику к предстоящим завтра полетам. В темных комбинезонах, рубашках хаки, галстуках, фуражках и тяжелых сапогах, техники изнывали от жары, пили кислый, тепловатый квас, доставленный на аэродром в бочке, и вспоминали недобрым словом тех, кто придумал эту тяжелую обременительную летом форму. Наконец день кончился. Зачехлив и запломбировав самолеты, техники сдали их дежурному по стоянке и уехали в городок.
Отпустив машину, капитан Данченко пошел пешком. До Нижних Липок, где он снимал комнату, было сорок минут ходьбы. Сорок минут испытания характера — письмо от Юльки, еще не читанное, лежало в боковом кармане его тужурки. Письмо шелестело, напоминая о себе, когда, нагибаясь, он рвал полевые цветы. На полпути, у запруды, где старые ивы спускались к воде, поросшей желтыми кувшинками, он присел на пенек, достал знакомый конверт, осторожно, словно чужой, вскрыл его и… характер не выдержал, достал письмо. Мелкий, округлый почерк Юльки был похож на тонкие нитки жемчуга:
«Мой дорогой, любимый!
Еще месяц, и мы будем вместе! Я жду этого и боюсь… Твое последнее письмо привело меня в бешенство! О какой жертве ты говоришь? Ведь я все равно не стану полковой дамой! Я буду работать, много работать! Опять ты скажешь, что в моем письме слишком много восклицательных знаков? Мы с тобой часто говорили о моем будущем. Ты знаешь, что, поступив в ИНЯЗ, я мечтала стать литературной переводчицей, что же может этому помешать?! Нижние Липки или гарнизонный городок? Работать можно везде, было бы только желание. Кажется, мои переводы поучат хорошую оценку. Когда я решила для диплома переводить Джеймса Олдриджа, надо мною смеялись. А мне кажется, что нельзя переводить писателя, если он не близок и не волнует тебя. Ну вот, опять я разговорилась о переводах…
Максимка, я так давно не видела тебя, что… Проснулась этой ночью в ужасе — не могу вспомнить твоего лица! Долго лежала без сна, пока вновь не почувствовала теплый, ласковый взгляд твоих серых глаз. Мысленно запустила руку в твои мягкие, золотистые волосы и целовала созвездие крупных, ярких веснушек… Так и уснула. Утром Зинка, это такая черненькая, с французского отделения, говорит: «Утром проснулась, смотрю ты спишь с блаженной улыбкой и все чмокаешь губами». Вот, Максимка, сколько у тебя оказалось веснушек, их хватило мне до утра! Последние дни что-то на сердце тревожно. Мне кажется, что тебя подстерегает опасность. Я понимаю, что это глупо — начиталась девка приключенческой литературы, а в жизни все спокойнее и проще.
Целую тебя, мой родной! До скорой, теперь уже скорой встречи!
Твоя Юлька.
P. S. Только вчера узнала — Максим по-римски значит величайший, а Юлия по-гречески — принадлежащая, вот как!
Тебе, Величайший, Принадлежащая!»
