Луи Буссенар - Французы на Северном полюсе

Как справедливо заметил Плюмован, имитация была настолько правдоподобной, что собаки ощетинились и глухо рычали. Можно было легко догадаться, что на собачьем языке это рычание означало отнюдь не «добро пожаловать».

И вдруг перед изумленными людьми появилась какая-то темная масса, призрачно выделявшаяся среди опаловой белизны осевшего пара. Можно было различить корпус корабля. Из груди матросов вырвалось глухое восклицание.

— Wer da? Кто там? — донеслось с корабля.

Де Амбрие вздрогнул.

— А вы кто?

— Корабль «Германия», из Бремена, капитан Вальтер.

— А я — капитан «Галлии», французского корабля.

— Милости просим, капитан.

— Я не к вам, извините… Мой корабль тут где-то поблизости, в тумане его не видно.

— «Галлия», капитан, стоит в трех кабельтовых южнее.

— Благодарю вас. Честь имею.

Французские матросы угрюмо молчали.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил доктор.

— Скажу, что нисколько не удивлен.

— Я думаю, что у них навязчивая идея — опередить соперников, причем весьма странными способами.

— О да, так их опознавательный знак стоит на двести метров дальше, чем у Локвуда, а здесь их корабль расположен дальше к северу, чем наш.

— Ну, едва ли на двести метров. Это сущие пустяки. Мы наверстаем упущенное и легко обгоним их, я в этом твердо уверен.

— Но если придется зимовать, вам не кажется, что будет очень неприятно каждую минуту видеть наших победителей, у нас под носом зубоскалящих победителей, кичащихся своими смехотворными результатами.

— Но мы имеем своеобразную компенсацию. У нас есть великолепная якорная стоянка, чем они похвастаться не могут.

Последние слова доктора сопровождались громким радостным «Ура!». Показалась «Галлия». Как бы для того, чтобы увеличить всеобщую радость, появилось солнце, лучи которого наконец пробили туманную завесу, и перед восхищенными взглядами французов появилось расцвеченное флагами судно. Затем раздался новый крик: «Да здравствует капитан!»

Чтобы быстрее приступить к празднеству, вновь прибывшие, забыв об усталости, пошли переодеваться, и веселье началось. Сначала устроили настоящий пир, на котором присутствовало все начальство, причем командиры гуляли не меньше матросов. Потом стали произносить тосты за Французскую республику, за капитана, за покорение полюса. После еды на площадке, где стояло пианино, начался концерт. Сцена была более двух метров длиной с двойным занавесом. Начались выступления.

Лейтенант, господин Вассер, играл на пианино. Однако он был из тех виртуозов, которые останавливаются, открыв рот, не осмеливаясь из уважения к дисциплине возвысить голос, когда играет их начальник.

Колоссальный успех имел Плюмован. Он спел арию, которой был обязан своим прозвищем. Аплодировали изо всех сил, не боясь отбить огрубевшие от работы ладони, и ему пришлось три раза спеть знаменитый куплет из «Риголетто»:

— Браво, парижанин, браво!

— Эй, Плюмован, да это же ты, это же твоя песня. Ты не говорил нам, что участвовал в знаменитой опере.

Прерванный таким образом, парижанин перешел на прозаический язык:

— Знаете, друзья, тут есть чем похвастаться. Вы мне напомнили прискорбный случай, который погубил мою драматическую карьеру.

— Расскажи!

— Как-то мне пришла в голову странная идея — пойти петь в Опере славного города Орлеана, и я должен был исполнять роль герцога, который поет[62] «…плюм о ван…». И в тот момент, когда я беру самые высокие ноты, сильный запах уксуса бьет в нос публике, и вот… я атакован целой бурей свистков. Черт, какая неудача! Вы, конечно, представляете, что на этом мой дебют закончился, к великой радости товарищей по театру, которые сильно завидовали моему успеху. Вот после этого меня и прозвали «Плюмован» в память о провале.

Прошло некоторое время. Из Орлеана я перебрался аж в Буэнос-Айрес, где и преуспел в том… что нашел директора, который «забыл» заплатить мне жалованье.

Однако надо было как-то жить. Я подвизался поваром, но, честно говоря, даже не умел почистить копченой селедки. И… оказался на улице. Пришлось стать цирюльником, но я так здорово брил моих клиентов, что после каждого сеанса они уходили с изрезанными ушами и носами. Ничего не оставалось, как сложить оружие. Я вернулся во Францию кочегаром на борту транспортного судна, чтобы оплатить свой проезд. Профессия мне понравилась, я проработал восемь лет и не раскаиваюсь, потому что сегодня имею честь работать под началом нашего славного капитана. Вот и вся моя история.

Излишне говорить, что рассказ удостоился не меньшей похвалы, чем ария. Концерт продолжался. Пели патриотические, сентиментальные и шутливые песни. Потом Дюма своим почти органным басом спел прованский романс, в котором никто ничего не понял, но зато аплодировали от всего сердца.

Затем началась стрельба по мишеням с довольно заманчивыми призами, среди которых особо выделялась пеньковая трубка. Призы подогревали пыл и азарт соперников. Дюма, обычно не принимавший участия в конкурсах, промазал, а парижанин, который не мог задеть ни одной фигурки в ярмарочном балагане, попал в самую точку. Он выиграл трубку и любезно подарил ее бравому эльзасцу Фрицу Герману, который время от времени показывал кулак немецкому кораблю, стоявшему у края прибрежных льдов. Этот подарок немного успокоил храброго малого и заставил на время забыть о недавней ране. Накануне, видя, как пришла «Германия», он в гневе разбил свою фарфоровую трубку.

Позже Фриц предложил пойти перевернуть вверх дном злополучный корабль, «чтобы достойно закончить праздник».

— Не переворачивай ничего, мой дорогой, — мягко вмешался де Амбрие, — и наберись терпения в ожидании реванша.

— До этого еще далеко, капитан, а жизнь коротка…

— А мы начнем прямо завтра, и я уверен — победа будет за нами.

— Прекрасно, за победу!

Светит, но не греет. — Капитан хочет прорезать ледяное поле. — Пила. — Французское изобретение. — Электрический аппарат. — Первые пятнадцать метров. — Опять динамит. — Тяжелый труд. — Незваные гости. — Предложение со стороны офицеров «Германии». — Решительный отказ.

Полярный день продолжал тянуться.

В полночь, как и в полдень, ослепительно ярко светило солнце. Все вокруг сверкало и искрилось. Только не было здесь ни ласкового тепла, ни душистых цветов, ни резвых зверьков, ни щебечущих птиц, ни букашек — ничего, что радует летом душу. Сплошной лед, куда ни кинь взгляд. Окаменевший и неподвижный. На всем печать смерти. Само солнце, казалось, оледенело.