(1 Треугольник (нем) Имеется в виду нашитый на робу заключенного.)
Фрисснер хотел сказать ученому что-нибудь дружеское, теплое, но в этот момент Замке закончил протирать очки и водрузил их на нос, а Макс Богер по-дурацки хихикнул, как это умел делать только он, и выдал:
— Вы, Юлиус, вылитый рейхсфюрер, вам это когда-нибудь говорили?
Действительно, ученый в очках немного напоминал Гиммлера, но болтать об этом вот так, в присутствии пилотов, не стоило. Фрисснер ткнул Макса локтем в бок, и тот мгновенно затих. Замке ничего не ответил, только растерянно моргнул и посмотрел на Фрисснера. Тот сморщился — не обращайте, мол, внимания — и улыбнулся.
Унтер-офицеры, веселящиеся и переругивающиеся в присутствии капитана. Зрелище довольно нормальное для фронта, но тут, на Крите, к такому, возможно, и не привыкли. Тем более пилоты не были, конечно же, проинформированы ни о миссии группы Фрисснера, ни о подлинных их званиях.
— Взлетаем, — сказал пилот. Где-то над головой взвыли и затарахтели моторы, пол ощутимо задрожал.
— Когда будем в Триполи? — проорал Каунитц. Пилот покачал головой:
— Не загадывай, приятель. А ну как прилетят англичане и устроят нам фейерверк? Сейчас я погашу свет, а ты вздремни. В Африке я тебя разбужу.
— Какая у него скорость? — не унимался Каунитц.
— Километров двести в час. Очень неторопливая птичка, — сказал пилот и отвернулся. Пол задрожал еще сильнее, и «бизерта» пошла на взлет.
Богер исполнил свое намерение и сразу же уснул, пристроив под голову какой-то мешок и укрывшись одеялом. Каунитц вроде бы тоже задремал. А вот ученый не спал. Он тревожно озирался, пальцы левой руки крутили пуговицу на груди.
— Раньше не приходилось летать? — крикнул Фрисснер. Чертовы моторы рычали над самой головой.
— Нет, — ответил Замке.
— Что ж, когда-то надо начинать! Здесь не так уж и далеко, не беспокойтесь!
— А что он сказал про английские самолеты? — ученый указал в сторону пилотской кабины.
— Я думаю, нам они не встретятся. Наша тихоходная этажерка им ни к чему. Хотите немного выпить? — Фрисснер похлопал по фляге в матерчатом чехле, укрепленной на поясе.
— Да, спасибо!
Юлиус Замке принял у капитана фляжку, аккуратно отвинтил пробку, повисшую на цепочке, и сделал глоток.
А ведь еще неделю назад все было совсем иначе…
Не говорите о тех, которых убивают на пути Аллаха: «Мертвые!» Нет, живые! Но вы не чувствуете.
Коран Корова 149(154)
Когда тебя вызывают к коменданту лагеря, не следует ждать ничего хорошего. Впрочем, Юлиус уже давно не ждал от жизни ничего хорошего, с того самого дня, как его выволокли из кабинета, спихнув на пол стопку старинных книг и расплескав чай. До сих пор перед глазами у Юлиуса стоял раздавленный сапогом автоматчика бутерброд, который приготовила ему к чаю Этель… Как банально: бутерброд, раздавленный сапогом. Тоненький кусочек белого хлеба, намазанный маргарином и мягким сыром. Нет, наверное, не слишком банально — цветок, к примеру, был бы куда банальнее.
Когда к нему приходили такие мысли, Юлиус подозревал, что сходит с ума. Но чем эти мысли хуже мыслей о еде, о тепле, о спокойном долгом сне?
В одно прекрасное, а правильнее сказать, ужасное утро все это должно было закончиться. Как именно, Юлиус еще не решил. Может быть, рывком к проволоке, расчертившей пространство за территорией лагеря непараллельными линиями. А может, пощечиной одному из надзирателей, толстому Замману по прозвищу Пузо. Или венами, расцарапанными бутылочным осколком, невесть как завалявшимся под нарами…
Не исключено, что сейчас все и закончится. Так даже интереснее — совсем уж непредсказуемо. И пусть… Юлиус не был героем. Не был даже человеком, способным на яркие поступки… Уже на втором допросе в гестапо он подписал все, что ему дали подписать. Потянул за собой троих профессоров, ассистента Кепке, который рассказал ему как-то анекдот про Геббельса… Так что ни побег, ни самоубийство — не для Юлиуса. Лучше уж вот так, как об этом рассказывают лагерники: в одно прекрасное утро тебя уводят, ты садишься в кресло, ничего не подозревая, и какой-нибудь хорошо позавтракавший шарфюрер1 стреляет тебе в затылок.
(1 Шарфюрер — звание в СС, приравненное к армейскому званию унтерфельдфебеля.)
Его вели спокойно, не подгоняя, не покрикивая. И привели не к коменданту, а в аккуратную комнатку с дощатыми стенами, пахнущими смолой. Посередине стоял столик, перед ним — стул. За столом сидел человек в штатском и курил, стряхивая пепел в бумажный фунтик.
— Господин Замке? — осведомился он, вставая.
Боже, а ведь когда-то я был господином. «Господин Замке»… Булочник Йозеф всегда говорил так, приветливо кивая. Коллеги в университете. Библиотекарь, старик Трауерманн… Этель… «Господин Замке желает кушать?». «Только когда фрау Замке составит ему компанию»…
— Я не осмелюсь,.. — начал было Юлиус, но человек в штатском указал на свободный стул:
— Садитесь, пожалуйста, господин Замке. Хотите курить?
Юлиус стоял как вкопанный. Только сейчас он осознал, что, кроме них, в комнате никого нет. Никто не торчит за спиной, готовый тут же врезать между лопаток, или по почкам, или по голове…
— Капитан Артур Фрисснер. Садитесь же. Юлиус сел на самый краешек стула.
— Юлиус Замке, тридцать девять лет. Антрополог, археолог, арабист, профессор, автор шести монографий. Сын Вильгельма Замке, также антрополога, археолога, арабиста, профессора, автора… монографий вроде бы побольше.
— Вы знали отца, господин капитан? — спросил Замке и осекся. Минуту назад он никогда бы не подумал, что сможет вот так запросто обратиться к офицеру. Сейчас его уведут. Или, что еще вероятнее, этот симпатичный капитан вытащит пистолет и застрелит его прямо здесь, сидящим на стуле.
— К сожалению, нет, — ответил Фрисснер. — Не имел чести. К тому же об археологии я имею весьма смутное понятие. Как и об антропологии, не говоря уж об арабистике, если не считать практикой — я имею в виду арабистику — ряд визитов в Танжер и Тунис.
Он помолчал, внимательно глядя на Юлиуса.
— Давайте будем откровенны, господин Замке, — сказал он, гася сигарету и комкая фунтик с пеплом. — Я понимаю, что вы здесь не на курорте. Я не особенно вдавался в быт лагерей, подобных вашему, мало того, я в первый раз в таком месте… Не скажу, что мне нравятся здешние порядки, но и не берусь их обсуждать и осуждать Я далек от всего этого. Не буду тянуть: я приехал, чтобы забрать вас отсюда.
Он снова замолчал, словно ожидая эффекта от своих слов.
Юлиус почувствовал, как его колотит, пробирает из самой глубины, как трясутся колени, пощелкивают зубы, точнее, остатки зубов…
