— Итак, алло, старая свинья!
— Я ж ответил — алло!
— Что скажешь?
Дику Сьюкки было нечего сказать, кроме того, что дела по-прежнему идут скверно, Он вытащил из кармана трубку, заткнул ей пасть табаком, завалявшимся на донышке сатинового кисета, и закурил, напевая безнадежную песенку:
Та-ри-ра-рам, увы, увы!.
Эй хум, ту хев, хеп, хеп!..
Красотка Мери для меня
Варила суп и хлеб[3].
Механик уселся верхом на борт «Парадиза», наслаждаясь чувством, похожим на вдохновенье, — время от времени это случалось с Робертом. Никакими талантами он, впрочем, не обладал и постепенно становился неврастеником.
— Я думаю, — сказал он, — что с нас хватит! Я думаю, что если бы мы пошли в город без денег, мы зацапали бы деньги в городе.
— Почему? — спросил Дик.
Роберт с легким высокомерием прикрыл глаза:
— Когда мы очень раздражимся от отсутствия денег, наш мозг сам придумает, где их достать. Он-то уж не выдаст! — Совершенно верное дело.
Дик Сьюкки задумался:
— Вероятно, нам захочется украсть.
— Как сказать… Наше дело, старик, маленькое! Тут главное — мозг. Как бы то ни было, нам следует отправиться в город.
— Вдвоем?
— Вчетвером. Прихватим с собой Анну Жюри и Таабо.
Несмотря на старую неприязнь к механику, Дик Сьюкки всегда бывал польщен доверием такой чисто выбритой и приятной на цвет личности.
— Ладно, — проворчал он, протягивая соблазнителю свою огромную, заржавленную ладонь.
Так была заключена первая сделка. Роберт, еще пять минут тому назад не знавший, куда повыгоднее поместить свой драгоценный прилив энергии, успокоился и стал плевать в воду, чтобы заменить для рыб Дика Сьюкки: на обязанности штурмана теперь лежало разыскать и уговорить двух остальных участников предполагаемой прогулки.
ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой читатель приобретает еще двух друзей из экипажа яхты и подпадает под обаяние аристократических манер господина консула по прозвищу «Лысая помеха»
Общество готовилось устроить ему торжественную встречу, какая полагается знаменитости небольшого чина.
Р. Л. Стивенсон. — «Арабские ночи».
Куда больше, чем землячество на чужбине, связывает людей общий язык: с его помощью они становятся сообщниками. Владелец яхты, консул маленькой балканской страны, случайно поставил главным условием, при наборе команды, знание английского языка.
И вот, еще задолго до заката солнца, на узкой улице, ведущей в Галату, показалось четверо дружных и трагически настроенных людей. Свой тернистый путь они совершали с деланным смирением; правда, Дик Сьюкки изредка вспыхивал под оранжевой кожурой, но Роберт Поотс удерживал его от необдуманных поступков неподражаемым жестом своей выдвижной челюсти. Двое других, по-институтски, почерпали утешение во взаимных рукопожатьях. Сейчас уместно объяснить, что один из них носил нежное имя Анна Жюри и обладал хилым, портативным телосложением, узким, высоким лбом, круглыми желтыми глазами и красивым, но поношенным носом; он являлся представителем того психофизиологического типа, который хироманты называют Меркурием, а мелкие купцы — мошенником. Спутник Анны Жюри имел, наоборот, вид человека, не допускающего в свою жизнь ни малейшего вмешательства хиромантов и мелких купцов: коренастый, туманно-бледный, не сгибающийся ни в талии, ни в подколенных чашках, он прямо держал свою голову, поросшую тонким розоватым пухом; его светло-серых глаз товарищи обыкновенно не замечали, а за честные, крупные, белые зубы любили и жаловали. Он служил машинистом, носил имя Юхо, фамилию Таабо и, за вечное молчание, прозвище Гроб.
А путь, действительно, был тернист. По обеим сторонам узкой прокуренной улицы тянулись приспособления для пыток. Здесь были и лари с пестрыми детскими сластями, и лотки с фруктами, и фасады третьеразрядных гостиниц, и яркие вывески кабаков с еще не зажженными, по раннему времени, фонариками, — все, что привязывало наших моряков к земле. Сухопутные крысы оглядывали хорошо знакомых матросов с нескрываемым пренебрежением; более темпераментные фыркали и плевали вслед. Маленькая проститутка на зеленых шелковых ножках даже швырнула в Анну Жюри окурком сигаретки:
— Райские птички, хи-хи! Птички с «Парадиза»!
Анна Жюри вспыхнул, потом побледнел и, заикаясь, сообщил несгораемому Гробу:
— Я… я… б… бы мог выколоть с… стерве г… глаза, — к сожалению, я… я — толстовец!
Другая женщина, тощая и ветхая, как полотенце, но с глазами до ушей, швырнула под ноги штурману труп большой, бледной дыни. Пока Дик старался сохранить равновесие, продавец искенджьябина[4], смакуя происшествие, поучал на портовом жаргоне своего тринадцатилетнего сына:
— Это — плохой, бедный человек! Очень плохой, очень бедный! Он очень хочет купить мой вода и не может купить мой вода! Велик аллах! Он потный, как лошадь — посмотри, сын мой, у него на губах пена!
Это переполнило чашу, — к благочестивым рассуждениям продавца с явным интересом прислушивался весь квартал. Оранжевая кровь Дика Сьюкки взыграла: он поднял свой курчавый кулак и с удивительной меткостью всадил его в огромный рот пророка. Пророк упал. Улица угрожающе взвыла и бросилась к обидчику. Матросы, пробивая себе путь между мягких животов и восточных товаров, завернули за первый попавшийся угол и побежали, что было духу, в интуитивном направлении. Тут-то, в минуту окончательного крушения, все четыре головы осенила, как заранее обещал Роберт Поотс, гениальная мысль:
— К к… консулу! — бросил Анна Жюри, оборачиваясь.
— К консулу! — подхватил Роберт Поотс неожиданным фальцетом. — Деньги на бочку!
— К консулу или к дьяволу! — за неимением стола и звякающих стаканов, Дик Сьюкки ударил кулаком по спине Гроба.
С героической точки зрения, они были правы, потому что «Парадиз» принадлежал консулу, а консул не платил жалованья. Яхта заматерела на якоре. Капитан «Парадиза» появлялся на судне редко, да и то в обществе недосягаемых штатских весельчаков; лейтенант же, Эмилио Барбанегро, одичал за чтением книг, как в заповеднике для зубров.
— Прямо к консулу, били палкой! — бормотал Дик Сьюкки. — Билли Палкой![5] Что значит, не осмелимся?!
Сменив медвежью гонку на плавный бег гуськом, они подвигались к европейской части города.
— Здесь, — объявил, наконец, Роберт Поотс, задерживаясь у белого, жирного дома в мавританском стиле, — и вся четверка остановилась передохнуть.
Дом консула сидел в глубине сада, пестрого, как восточная баня; бока его сторожила, с видом евнухов, пара развесистых, но чахлых акаций. Длинные полотенца дорожек нежно вздувались, сладко журчала вода, а розовые обмылки бегоний дышали селедкой и медом. Пред лицом столь аристократического времяпрепровождения, храбрость постепенно оставила моряков; Роберт Поотс чувствовал, что она падает в нем, как ртуть в термометре.
— Я думаю, — сказал он, — я полагаю, что нам следует переговорить с привратником…
— Почему? — по обыкновению спросил Дик.
— Я предвижу…
Но в это мгновение рука Юхо Таабо уже стучала в окошечко привратника. Последний ответил более солидным стуком и, заставив посетителей малость подождать, вышел наружу. Вид четырех молодцов освежил его неопределенным призраком выпивки, но, увидев на околышах надпись «Парадиз», он снова сосредоточился.
— Эх-м-хы-гм, собственно… гм… — начал Анна Жюри и с вожделением поглядел на Дика Сьюкки.
Дик в это время жадно заинтересовался собственной подметкой; Гроб с честью оправдывал свое прозвище, а привратник продолжал глядеть в рот Анны Жюри, как на черную лестницу рабочего дома…
— Ну, вот… мы… гм… и тово… так сказать…
— Да, — знаете, алло, старина! — решился Роберт Поотс. — Шлендали мы это, значит, мимо и думаем, это, давай зайдем на огонек! это… так сказать… гм… хе-хе!..
Привратник сострадательно склонил голову на бок, но поднял брови:
— Какой огонек?
Дик Сьюкки расхрабрился:
— Мы, собственно говоря, не на огонек, а к «Лысой помехе», хе-хе!
Привратник поднял брови еще выше:
— Кого?
— Консула.
— А-а… — привратник вспомнил и прищурился. — Господин консул изволили отбыть в Меджидие. Больше ничего?
Терпеливо прослушав три тихих проклятья, он вернулся в свою берлогу. Обескураженные друзья плюнули, вышли за ограду и мрачно засунули руки в карманы.
— Эта п… падаль с позументами врет! — предположил, наконец, Анна Жюри, не выносивший молчанья. — Консул, несомненно, дома.
— Ты — дурак! — прямодушно откликнулся Дик Сьюкки.
— Ж… жалкая образина! — ответил толстовец, брызгаясь слюной. — Ко-ко… Неб-бритый окорок!
