Ожидавшие мерзли под непрестанно моросившим дождем, покуривали, зябко пряча головы в поднятые воротники. Ветер играл волной.
Романов был худой, высокий, губы на бледном лице давно недоедавшего человека плотно сжаты; и один из ожидавших, подумав было крикнуть, что, мол, холодно, товарищ, и надоело ждать, промолчал, только глубже спрятал голову в поднятый воротник. На Азове осень всегда холодна.
Романов оглядел дыбившиеся волны, глинистый берег. Прикинул: «Если команда ушла на шлюпке, по такой волне не больно-то выгребешь».
У горизонта хмурились тучи, горбились, обещали долгую непогодь.
Романов помедлил. «Так с чего начинать?» Это было его первое следствие.
На облезлом берегу топорщились неуютные кустики. Ветер посвистывал в запутанных тросах на мачте.
Следователь помедлил еще мгновение и прошел в каюту капитана. Дверь оказалась незапертой. Остановившись на пороге, Романов внимательно, предмет за предметом, осмотрел все и только тогда вошел в каюту.
Ничто не бросилось в глаза, ничто не задержало внимания. Но все же Романов отметил — обычная каюта, прокуренная, продымленная, почему-то отделана красным деревом, медными бляхами, обставлена мягкими диванами.
Под столом следователь нашел груду пустых винных бутылок. Коньяк, виски. Вина была дорогие.
«Ну и что? — подумал он. — Капитан все это мог купить в Таганроге, на иностранных судах…»
В платяном шкафу висели тщательно отутюженный костюм капитана, пальто, стопкой лежали крахмальные рубашки.
«Не наш брат пролетарий, — подумал следователь, катая в пальцах мягкое, шелковистое сукно рукава форменной капитанской куртки, — богач…»
Он не доверял богатству, так как за свои недолгие двадцать два года слишком много повидал несправедливости, жестокости, лжи, ненависти. И все это — и несправедливость, и жестокость, и ложь, и ненависть — соединялось для него в людях сытых и богатых.
Следователь захлопнул шкаф и, подойдя к столу, потянул ручку дверок.
В одном из ящиков он нашел судовой журнал, карту, какие-то записи на разрозненных листках.
Романов бегло прочитал записи, сложил в стопку журнал, письма, карту и, завернув все в газету, вновь вышел на палубу.
Ожидавшие его у трапа, видимо, окончательно продрогли, и тот, что был постарше, сказал:
— Товарищ, долго мы еще здесь валандаться будем?
Следователь позвал их на палубу и повел за собой в машинное отделение.
Эти двое были работниками Азовского порта. Они знали о случившемся на судне, знали об убийстве и все же, спустившись в машинное отделение и увидев труп матроса, как-то сразу сникли, остановились у трапа, не решаясь идти дальше.
Следователь прошел к котлам и, повернувшись, позвал:
— Посмотрите, судно может идти своим ходом?
Осторожно ступая между бортом и навзничь лежащим человеком, портовики прошли к машине и, негромко переговариваясь, завозились у рычагов, манометров и рукояток.
Следователь присел в сторонке.
Позвякивая металлом, перебрасываясь односложными фразами, азовцы осмотрели котел, для чего-то заглянули в топку, затем подняли люк в днище, и один из них спустился в раскрывшуюся черную дыру.
Романов молчал. В тишине слышно было, как волны плещутся о борт, стучатся, не смолкая, что-то говорят долгое и неспокойное, но никак не могут договориться.
Прошло минут двадцать. Неожиданно Романов спросил!
— А что это такое?
Он наклонился и поднял согнутый в баранку лом. Металл был измят и искорежен. Азовское море — гнилое море. Желтый налет ржавчины садится на металл мгновенно. Надраенная поверхность металла, шелковисто отливающая зеркальным блеском, за сутки-двое покрывается рыжей трухой коррозии.
Блестящие притиски металла на ломе были свежими.
Один из портовиков оглянулся и шагнул к тускло отсвечивающему масляной поверхностью коленчатому валу.
— Лихое дело, товарищ, — сказал он через минуту, — вал потревожен. Лом кто-то полыхнул в шатуны.
* * *
В Ростов возвращался Романов к вечеру.
Матроса похоронили. Каюты и трюмы на «Атланте» следователь опечатал и дал команду отбуксировать судно в ковш.
Дождь, было утихший днем, начался вновь, и дорогу окончательно развезло.
— Может, подождешь до завтра, товарищ? — сказал Романову начальник азовской милиции. — Глядишь, распогодит…
— Нет, — ответил Романов, — поеду.
Вставив ногу в стремя, он легко кинул в седло свое длинное тело и уже сверху кивнул начальнику милиции.
— Будь здоров, товарищ.
Начальник милиции поднес руку к козырьку фуражки. Романов выехал со двора.
Сильный, мышастой масти жеребец, утопая по бабки в грязи, вспотел на третьей версте, но шел ходко.
Романов бросил повод и закурил. Дым острой, щемящей волной вошел в грудь.
С хлюпаньем жеребец выдирал копыта из грязи. На дороге Романов был один. Он так и не взял с собой милиционера, сказав накануне дежурному:
— Каждый человек на счету. Не привыкать. Отобьюсь, если что…
Самокрутка догорела до пальцев, и Романов, швырнув ее в лужу, запахнул полы шинели, тронул плотный бок жеребца каблуком.
— Ну, милый…
Жеребец пошел шибче, ветер мягкой волной толкнулся в лицо.
Много лет Романов провел в седле, хороший конь всегда радовал его, и сейчас от доброго шага, которым этот подбористый жеребец мерил уже десятую версту, стало у Романова как-то веселее в груди. Сидел он в седле крепко, угрелся и мог бы задремать, чуть ослабив повод, но мысли вились вокруг «Атланта», убитого рыжеволосого матроса, искореженного лома.
«Что же у них там произошло? Парень наверняка наш», — думал он, но ответа не находил.
Три года гражданской войны ходил Романов с клинком в руке в атаку, последний год водил за собой эскадрон. А бой не легкое дело… И все же тогда, когда лава хрипящих коней шла в бешеном намете навстречу гремящим пулеметам, было для него все ясным и понятным. Перед тобой враг — его надо смять, опрокинуть и гнать по степи. И золотые погоны будут разбросаны по буеракам, а ветер, как перекати-поле, развеет офицерские фуражки. А сейчас не пела труба, зовя вперед, не гремели пулеметы и враг не стоял на противоположных холмах. А убитые были, и дежурный по ЧК, отправляя его в путь, выдал полный боевой комплект патронов, и заглянул он в глаза убитого товарища, и видел кровь.
Романов потуже подобрал в костистых пальцах повод. Дорога пошла под уклон.
«Не поет труба, — подумал, — а враг, наверное, даже злей».
Дорога петляла по осенней степи, вилась, уходя к горизонту.
Лицо Романова зачугунело под ветром, резче обозначились скулы.
