Кристев решил, что отказываться, действительно неудобно. Его ожидали заслуженные, уважаемые люди, к тому же некоторые из них трудились в области близкой Кристеву.
— Ну хорошо, поедемте, — он взял шляпу и трость. — Только, пожалуйста, чтобы после ужина тотчас обратно…
Выползов, поддерживая профессора под локоть, спустился с ним по лестнице. Зеленая «Победа» ждала их у подъезда. Выползов сел за руль, Кристева посадил рядом с собой.
— Мигом домчим! — продолжал болтать он, поворачивая баранку, — Для такого почетного гостя…
Машина легко одолела подъем и понеслась по шоссе, оставляя справа и слева гостеприимные огоньки здравниц.
С четверть часа прошло в молчании. Потом заскрипели тормоза и «Победа», свернув с гудронированного полотна, начала спускаться по узкой тропе. Впереди чернели какие-то бесформенные громады, не то скалы, не то руины.
— Где мы едем? — опросил Кристев. Он вспомнил мертвенный взгляд незнакомца, и ему снова стало не по себе, зябко, жутко, будто и впрямь рядом сидел оборотень, каким в болгарских деревнях старухи пугают ребят. Какое-то смутное подозрение овладело им; наигранной, фальшивой казалась угодливость Выползова, так несвойственная советским людям, с которыми до сих пор встречался Кристев.
— Где мы? — повторил профессор.
В этот момент машина остановилась.
— Неужели бензин кончился? Вот незадача! — сквозь зубы сказал Выползов. — А ведь совсем пустяки осталось. Глядите! — он выключил фары. — Вон санаторий, за этим камнем…
Кристев, нагнувшись к окошечку, вглядывался во тьму. Внезапно его шею туго охватила согнутая полукольцом рука спутника. Мягкая, влажная масса легла на лицо. Он вдохнул тошнотворно-сладкий, лекарственный запах, рванулся и потерял сознание…
В большой комнате, стены которой внизу были отделаны панелями из мореного резного дуба, а вверху затянуты обоями из тисненой кожи, в мягких креслах сидели два человека. Один был глубокий старик, другой — отлично одетый пожилой джентльмен. Зеленые шторы затеняли высокие окна, и это создавало в комнате приятный полусвет, а специальные аппараты поддерживали в ней неизменно ровную, тепличную температуру.
Нельзя сказать, чтобы комната эта отличалась роскошной обстановкой. Самым ценным здесь были несколько полотен старых голландских и испанских мастеров на стенах. Впрочем, все, что вдохновляло и волновало великих мастеров кисти, создавших эти картины, оставляло обоих собеседников глубоко безразличными. Картины висели здесь лишь потому, что были баснословно дороги.
У старика было множество комнат, домов и вилл, отделанных куда роскошнее. Желтая пресса, захлебываясь, расписывала его загородный дворец, для которого была ограблена чуть ли не половина Европы, его калифорнийское имение, его зимние сады с тропическими, растениями, собственные пульманы, яхты, самолеты и многое другое, на что старик в свое время растрачивал созданные народом богатства. Но все это теперь было не нужно ему, точнее сказать — бесполезно, ибо Дюран — виднейший представитель династии знаменитых Дюранов, одного из самых богатых семейств в стране, находился в последнем градусе дряхлости. Он не был болен, нет — просто преждевременно сошел на ту ступень человеческой жизни, которая предшествует смерти.
Когда-то это был широкий в кости, хорошо упитанный человек. То, что сидело теперь в кресле, представляло только пародию на прежнего Дюрана, сделанную, казалось, злым карикатуристом. Это было существо дряблое и согбенное, с редкими клочьями седых волос на ссохшемся черепе, мутным взглядам запавших глаз и бесцветными губами. Тело съежилось, мышцы почти утратили способность сокращаться, рост уменьшился на треть, и ни грелки, ни шелковый халат на драгоценном гагачьем пуху уже не в силах были согреть его кровь, все медленнее и медленнее обращавшуюся в жилах. Несмотря на вставные челюсти, он неимоверно шамкал и к тому же часто забывал предмет разговора. Поэтому беседовать с ним было истинным мучением. Тем не менее, этот старик отчаянно цеплялся за жизнь. Операция «омоложения» вызвала лишь кратковременный прилив энергии. Организм затем дорого расплачивался за нее: дряхление прогрессировало с поразительной быстротой. Сейчас он задремал на половине доклада, и отлично одетый джентльмен, грызя черенок потухшей трубки, невозмутимо ждал, когда Дюран снова откроет глаза. Не без злорадства глядел он на собеседника, обложенного подушками. Сам очень богатый человек, он втайне завидовал своему хозяину.
— Да! — думал он, глядя на Дюрана. — Твои миллиарды уже не в силах спасти тебя… царь Мидас!..
Он сравнивал Дюрана с мифологическим царем, который был наделен даром превращать в золото все, до чего бы не прикоснулся. Мидас оказался обреченным на голодную смерть, ибо золотом становились даже подаваемые ему кушанья, даже хлеб. Такая же, примерно, участь ожидала Дюрана с его несметными богатствами. Процесс еды превратился для него из наслаждения в пытку, желудок зачастую не в силах был переварить даже те ничтожные количества пищи, которые требовались для поддержания жизни.
«Человек с обыденной внешностью» — с такой подписью опубликовал как-то иллюстрированный журнал портрет отлично одетого джентльмена. В самом деле, ничего бросающегося в глаза не было в его облике, коротко подстриженных седеющих усах, стандартных очках и трубке, в его костюме. Однако при столь заурядной внешности человек этот был наделен большой, странной и опасной властью: он держал в руках нити огромной разведывательной системы, которая, по подсчетам сведущих людей, насчитывала тысячи тайных сотрудников, рассеянных по всему миру и вооруженных всеми средствами шпионажа — от традиционных кинжала и яда до последних новинок, вроде пластической взрывчатки и микропленки, которую можно скрыть под почтовой маркой на конверте. Человек этот состоял личным консультантом президента по проблемам разведки и, что, пожалуй, важнее, — советником самого Дюрана.
…Дюран, наконец, медленно поднял веки. Губы зашевелились, и он зашамкал без всякой связи с темой прерванного разговора:
— …Угодливые улыбки… деланное участие… но они лгут! Все лгут — наследники, родные… они ждут моей смерти… А я… хочу жить… Слышите, Фрэнк!.. Любой ценой…
Тот, кого Дюран называл просто по имени — Фрэнком, с вежливым безучастием выслушивал эти сетования.
— Старая песня! — говорил он себе.
Жалобы Дюрана были прерваны появлением третьего лица. Вошедший поклонился Дюрану и, пожал руку джентльмену с обыденной внешностью.
