так!.. – не долго думая, он выломал из покосившегося забора здоровенную жердину. – Ну, защитничек вороний, штаны ещё сухие?
– Не дождёшься! – Гийом спокойно, даже нарочито медленно, провёл рукой по заборинам, дёрнул ту, что приглянулась, перехватил поудобней, взвесил по руке.
– Ладно, – криво усмехнулся Дылда. – Сам нарываешься.
– Да брось его, Йен, не связывайся с дураком, соплей не оберёшься.
– Отвали! Дураков учить надо. – Взмахнув дубиной он кинулся на Гийома.
Тот как-то странно, по-паучьи спружинил, крутанулся, присел… Грозная палка просвистела над его головой. Ещё раз. И ещё. Это начинало бесить. А Ги уже не только уворачивался, но и наступал. И даже пару раз задел Йена довольно ощутимо. Было не столько больно, сколько обидно. Дылда взревел и пошёл молотить своей дубиной направо-налево. Со все мочи. Гийом едва успевал уворачиваться. Казалось, ещё минута, и всё кончится чем-то непоправимым. Но, неожиданной тычок под колено заставил Дылду оступиться – он покачнулся и растянулся на пузе во весь рост. Дёрнулся, пытаясь встать, да поздно – в спину ему упёрся острый конец гийомовой "шпаги".
– Йен, не сдавайся!
– Вставай, Йен! Докажи ему! ..
Но что тот мог доказать, если чувствовал себя сейчас майским жуком на булавке?
– Проси мира!
– Не буду!
– Ну, так и лежи здесь. Отдыхай. А мне не к спеху.
– Уй! Больно ведь! Хорошо, сдаюсь! Сдаюсь! Ты что, шуток не понимаешь? Шутил я. Проверку тебе устроил, знать мне хотелось – крепкий ты мужик или так себе – тюря.
– Ну и как? Проверил?
– Проверил. Кремень. Ладно, пошутили, и будет. Мир?
– Мир.
Гийом отбросил в сторону обе палки и подал бывшему противнику руку. Тот, кряхтя, поднялся, с силой пожал протянутую ладонь: – Ха, славная вышла шутка. Ты что, не веришь? Да если бы я всерьёз за тебя взялся, от тебя бы тут пух и перья летели! Места мокрого бы не осталось! Ха-ха-ха! Ловко я всех разыграл! Нет, если кто тут не верит, кто надо мной смеяться вздумает!..
– Да что ты, Йен! кто над тобой смеётся?
– Вижу я ваши кривые ухмылочки!
– Так до нас сразу дошло – всё это шутка. А хорошей шутке отчего не посмеяться?
– То-то! Ну а если кто надо мною!.. Пусть только попробует!..
Но ты, Гийом, ты молодчина! Выдержал испытание. На большой палец! Слушай, а кто тебя так драться научил?
– Да есть один человек.
– Ладно, что мы тут глупостями занимаемся? Вот уж стемнеет скоро. Давайте костёр жечь! Ну-ка, лоботрясы, кто больше дров принесёт, тому ближе всех к огню сидеть.
И вот вся большая компания, позабыв ссору, собралась у костра. Пламя притягивало взгляд, завораживало. Одна жуткая история сменяла другую. Чем сильнее сгущалась темнота, тем страшнее становились рассказы. Иногда, увлечённые очередной страшилкой, ребята забывали подбросить хворост, и тогда темнота подступала совсем близко, а огонь прятался в глубине какого-нибудь обугленного полена. Все спохватывались, шевелили пепел палками, подпихивали к пульсирующему голубыми всполохами трепещущему язычку сухую траву и тонкие ветки, а затем наваливали такую кучу валежника, что пламя, гудя и рассыпая искры, взвивалось к чёрному уже небосводу.
Ребята подвигались к костру всё плотнее и теснее, но всё равно, озноб пробирал до костей, а сердца падали в ледяную яму, когда, после хорошо выдержанной паузы, мрачный голос произносил:
– «И тут часы во всём доме пробили полночь: – "Бум-бум-бум!.." – и едва замер последний удар, дверь, запертая на замки и щеколды, вдруг сама-собой распахнулась, и в комнату повалил чёрный-пречёрный дым, встал посреди чёрным-пречёрным столбом – глянь – а это и не дым вовсе, а полчеловека. От макушки до пят как пилой распиленный… – А полчеловека всё ближе, ближе, ближе, а рука у него всё длиннее, длиннее, длиннее, и-и-и… хвать купца за горло!..»
Или тихо-тихо, почти шёпотом:
– «Тут в трубе гул пошёл – "У-у-у! .." – А потом как застучит! – тут рассказчик как грохнет во всю глотку, так что все разом вздрогнули: – "Трах-тарарах! .." – дальше опять горячий шёпот: – И вываливается из камина чёрная кочерга. Чёрная-пречёрная. Только не кочерга это – рука отрубленная. И начинает эта рука по комнате летать…»
Ужас охватывает не только слушателей, но и самого рассказчика.
Вот уж и история закончилась, вот уж все перезадушены, вот уж чёрная рука улетела в камин, но ребята всё не решаются пошевельнуться. Над поляной нависает тишина. И мерещится, что где-то в темноте за спинами притаилось неизвестное, неумолимое, наблюдает за ними, ждёт, на кого бы наброситься.
Чей-то робкий голос решается прервать молчание: – А я слышал, чёрная рука из чёрного шара появляется. – На что рассказчик, со знанием дела, тут же поясняет: – По всякому бывает. Бывает, из шара выскочит, бывает кочергой оборотится, а бывает, откроешь сундук или коробку какую незнакомую, а там она. Сидит. Часа дожидается.
– Ха! – усмехнулся третий. – Это всё выдумки пустые, бабкины сказки, а вот я вам про капурёх расскажу… Такое! – волосы дыбом!
– Нашёл о чём рассказывать – "капурхи"! Эка невидаль! Да этого добра – на каждом шагу. "Капурёхи." Подумаешь. Пузыри и есть пузыри. Ну, противные они, ну, пищат, лезут повсюду.
– Да? А знаешь, что из этих самых капурёх шары с чёрной рукой и вырастают. Ты видел хоть раз как эта пакость появляется?
– Кто ж не видел-то?
– Словно из ничего возникают, – вот их не было, и вот они тут. В любую щель пролезут, хоть с волосок, хоть с паутинку. И сразу давай раздуваться-раздуваться… А исчезают? – раз, и нет их. И где они появляются, там, непременно, несчастье произойдёт. Или ссора. Или просто неприятность какая. Примета точная. Если собрался куда и по дороге капурёх повстречал, всё, можешь домой поворачивать – пути не будет.
– Капурёхи, капурёхи!.. Ты ещё о солёных огурцах расскажи. А я вот такое знаю – вам и не снилось! Мой дядька Юхан – тот самый, что зимой в Виртенбург подался, в матросы…
– Да знаем мы твоего дядьку.
– Так вот, он в прошлом году в мёртвый лес забрёл, чудом жив остался.
– Брешешь!
– С места мне не сойти!
Шёл себе привычной дорогой – по просеке через березняк на хутор – и вдруг как поленом по голове – ни берёз, ни просеки – голые ели вокруг торчат, словно кости обглоданные. И небо серое, как неродное. Он назад кинулся – и там мёртвый лес. Он и вправо, он и влево – везде одно. И тут кто-то как завоет, как завоет – жуть: – "У-у-у! .. У-у-у! .. Ю-у-ха-ан!.." А за ним целый хор: – "У-у-у! .. У-у-у! .. Ю-ху-ху!.." Дядя Юхан как кинется напролом, не разбирая дороги, сам не зная куда. Всю одежду в клочья изодрал, лицо, руки до крови изранил. Сердце от страха чуть не остановилось, а он всё бежал-бежал, пока ноги держали – может час, а может сто лет. Уж и силы напрочь вышли,
