Так, «погорев» на «левой» ездке в «первой» жизни, он пытался «сунуть» инспектору ГАИ десятку (за что и был разжалован в мойщики). Умудренный опытом, во второй раз он решает дать тому же лейтенанту взятку уже в размере четвертного, искренне веря, что в этом-то все дело…
Во вполне «взрослом» романе эстонской писательницы Эмэ Бээкман «Шарманка», вышедшем в минувшем году в переводе на русский язык (Таллин, «Ээсти раамат»), действие происходит в условном мире, в условном учреждении под названием УУМ — Управление Учета Мнений. Заштамповавшийся, бюрократический аппарат этого учреждения перемалывает горы писем, посланных людьми, которые чего-то хотят, от чего-то страдают, на что-то жалуются. Лишь иногда, вникнув в содержание очередного письма, главный герой книги Оскар начинает испытывать сочувствие к адресату. Как и его адресаты, он глубоко неудовлетворен той бездуховной жизнью, которой живут обитатели этого странного, призрачного мирка. Роман Э.Бээкман был отмечен республиканской премией имени Юхана Смуула.
ХАРАКТЕРНЫЕ ДЛЯ МНОГИХ ФАНТАСТИЧЕСКИХ произведений просчеты мы находим в повести Александра Полещука «Эффект бешеного солнца» (Красноярское книжное издательство), разбором которой я и завершу статью. Об этих просчетах нельзя не пожалеть, ведь перу А.Полещука принадлежат многие интересные фантастические и публицистические произведения.
В «Эффекте бешеного солнца» можно насчитать четыре самостоятельных потока. Это: 1) фантастика научная или, точнее, как бы научная, — все, что относится к гипотезе о существовании обратной связи между жизнью на земле и деятельностью солнца; 2) фантастика сказочная, которая включает в себя крылатых людей и малопонятное колдовское зелье воскрешение из мертвых; 3) историко-революционный детектив, повествующий о разоблачении и поимке бывшего белогвардейского офицера; 4) обыкновенная, что называется, бытовая проза.
Эти потоки сосуществуют в сложных и разнообразных взаимодействиях. Иногда они текут параллельно, иногда сливаются, а иногда начинают активно противоборствовать, и на их стыках возникают бурные водовороты, в некоторых из них удается разглядеть отчаянно заломленные руки добрых намерений автора.
«Научная» гипотеза, положенная в основу повести, такова: жизнь человечества (и вообще жизнь) каким-то образом отражается и даже своеобразно моделируется солнцем, которое способно откликаться на запросы и даже, как выясняется по ходу дела, выполнять прямые указания живого существа. Подумал, почитал газету, пожелал, и солнце послушно направляет гневную вспышку в нужное место, полно уничтожая по политическим соображениям ту самую жизнь, которую оно пестует миллионы лет. Раз — слепящий свет, и нет эскадрилий. Два — гибнет целый флот. Впрочем, солнце способно выполнять и более деликатную работу: прикончить по заказу и одну, отдельно взятую личность.
Я не упрекаю А.Полещука за ненаучность его гипотезы. Фантастическая повесть не учебник, не популярная брошюра, и изучать по ней физику или биологию нет необходимости. Можно понять или оправдать любую, самую невероятную выдумку, если она «выдана» с благородной, полезной и, уж конечно, ясной целью. К сожалению, этой ясности в данном случае нет.
Сказочные элементы вводятся в современную фантастику обыкновенно с юмористически-сатирическими целями. Признаться, я с трудом представляю ситуацию, в которой сказочные элементы использовались бы в произведении с другими намерениями. Если мы не будем чувствовать авторскую иронию, то естественно возникнет необходимость научного или хотя бы псевдонаучного объяснения происходящего. Впрочем, путем умелого обращения с научной терминологией можно объяснить что угодно. Могут ли быть, скажем, люди с песьими головами? Разумеется — особый вид мутантов. А русалки? Тупиковая ветвь эволюции всего-навсего. Примерно на этом уровне и объясняет А.Полещук чудеса, которые он ввел в свою повесть. Но подобные приемы, если они не несут в себе оттенка пародии, мягко говоря, неплодотворны.
В связи с «чудесами» мне хотелось бы остановиться на одном недостатке повести, также очень типичном для многих фантастических произведений. Как реагируют герои на встреченное чудо? Весьма индиферентно. Писатели не умеют, должно быть, изобразить потрясение или хотя бы удивление людей, столкнувшихся лицом к лицу с Необычным. Едва ли надо вспоминать эпопеи летающих тарелочек или снежных людей, чтобы лишний раз убедиться, что человечество вовсе не склонно равнодушно проходить мимо того, что выходит за пределы будничного опыта. Как, например, можно объяснить, что врачи, лечившие воскресшего Горбунова, не отреагировали на его лопаточные отростки? Ведь не каждый день встречаются люди с крыльями.
Впрочем, подобные вопросы возникают и в других местах повести. Как же все-таки попадало изображение Горбунова на пленку? Или мы должны думать, что солнце, кроме вместилища человеческих судеб, еще и неплохой проекционный аппарат? Почему ученый Горбунов не поделился с наукой сведениями о своем крылатом деде?
Что же касается истории с белогвардейцем Ганюшкиным, то, признаться, она довольно запутанна. Мне, например, неясно, почему его не опознали до событий, происшедших в повести, при его-то совершенно исключительной внешности? Или — для чего он покушался, притом чрезмерно хитроумным способом, на ученого Горбунова? Воспользовался ли он результатами своего преступления или не воспользовался?
К бытовой струе в повести я отношу все, что впрямую не связано с чудесами, научными диалогами и проч., то есть послевоенные будни периферийного города, институтская жизнь, портреты людей и т. д. Вот здесь у автора много удачных страниц. Он умеет давать яркие речевые характеристики, умеет находить сочные детали, вроде, например, спирта, в конспиративных целях превращенного в денатурат с помощью капельки чернил. Запоминаются языкатые дочери профессора Пасхина, ярко написана сцена ночной драки на кладбище. Однако, даже вникнув в каждую струю повести, все же нельзя уйти от вопроса: а в чем же общий смысл написанного, какова концепция произведения? Здесь уместно привести слова Льва Толстого, которые следует помнить при подходе к любому произведению: «Люди, мало чуткие к искусству, думают часто, что художественное произведение составляет одно целое, потому что в нем действуют одни и те же лица, потому что все построено на одной завязке или описывается жизнь одного человека. Это несправедливо… Цемент, который связывает всякое художественное произведение в одно целое… есть не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету. В сущности, когда мы читаем… произведение нового автора, основной вопрос… всегда такой: «Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от всех людей, которых я знаю, и что может мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?»
