— Полкан, Полкан! — крикнул я.
Собака остановилась, огляделась по сторонам и снова побежала за телегой. В телеге кто-то приподнялся. Показалась голова в белоснежных бинтах.
— Здорово, друг! — крикнул мне боец и помахал рукой.
Я сразу же узнал в нём раненного на берегу Дуная, сорвал с головы пилотку, помахал ему в ответ, успел только крикнуть:
— Что с тобой, дружище?
— Ранили, черти, — ответил он. — Осколок резанул в голову! Но я вернусь, мне только бинты сменить!.. — И голова в белоснежных бинтах скрылась на дне телеги.
Мимо меня проехала последняя телега с ранеными.
— Откуда раненые? — крикнул я вознице.
Возница, широкоплечий здоровяк, нехотя буркнул в ответ:
— Из пекла. Из самого главного замка!
В хмурый январский день, во время боёв за Будапешт, я с группой наших разведчиков был застигнут пулемётным обстрелом у взорванного фашистами моста Елизаветы. Стреляли с горы Геллерт, с той стороны Дуная.
Мы залегли у парапета набережной. Набережная мгновенно опустела. Не успел только скрыться наш ездовой со своей телегой. Лошадь убили, а его ранили в ногу. Ездовой отполз за угол, где его подхватили наши артиллеристы, лошадь оставалась посреди мостовой.
Лежать у моста Елизаветы нам предстояло долго, а потому каждый достал свой кисет, стал сворачивать цыгарку.
— Не во-время, дьявол, стреляет, — покачав головой, сказал лежавший рядом со мной Михаил Решкин. — Так, пожалуй, и до вечера не переправимся в Буду.
— Пожалуй, что так и случится, — согласился сидевший на корточках Пётр Никодимов.
— А на переправе, говорят, очередь солидная. — Решкин чиркнул спичкой и густо задымил цыгаркой.
В это время у изрешеченного пулями и осколками мин и снарядов газетного киоска, стоявшего на перекрёстке, вдруг появились женщина в чёрном и мальчик лет восьми в рваной короткой курточке, в коротких штанишках. Появление их на пустынной набережной, по которой стрелял фашистский пулемётчик, было уж очень неожиданным, и мы все невольно вздрогнули и приутихли…
Я встретился с настороженным взглядом Михаила Решкина.
— Интересно, что они высматривают? — спросил он.
Женщина и мальчик то прятались за киоск, то вновь показывались. Он в чём-то горячо её убеждал, сердился, снова принимался горячо говорить. Но женщина, видимо, мать, держала руку на его плече и только изредка отрицательно качала головой.
— Эй, вы! — привстав на колено, крикнул Пётр Никодимов. — Уйдите отсюда! Убить могут!
Тут мы стали кричать чуть ли не все, и женщина с мальчиком снова спрятались за киоск. Но не прошло и минуты, как они опять показались. А потом произошло вот что: мальчик вобрал голову в плечи, пригнулся и, сорвавшись с места, стрелой пронёсся к телеге. Здесь он упал на колени, в руке у него блеснул кухонный нож, и он стал торопливо отрезать кусок конины.
Над телегой просвистела пулемётная очередь.
— Убьют мальчика!.. — Михаил Решкин швырнул цыгарку в сторону, вскочил на ноги и в развевающейся на ветру плащ-палатке побежал к телеге. Он бежал и внезапно, удивительно легко, падал на свои пружинистые руки, бежал и падал.
— Берёт «языка», — сказал Пётр Никодимов, с восхищением наблюдая за Решкиным.
— Условия, приближенные к боевым, — подмигнул мне сержант Родионов.
Около телеги прострочила вторая очередь. С горы Геллерт хорошо просматривалась набережная, и фашистский пулемётчик держал убитую лошадь на прицеле. Пули так и щёлкали по асфальту мостовой. Когда одна из них ударилась в грядку телеги и расщепила дерево, женщина у газетного киоска заплакала, стала звать:
— Дюрка! Дюрка!..
Мальчик поднялся, огляделся по сторонам, не зная, куда скрыться… Раздалась новая пулемётная очередь. Зазвенели стёкла в первом этаже углового дома. «Очередь» приближалась к мальчику. Пулемётчику-злодею эта охота, видимо, представляла большое удовольствие. Но тут наш Михаил Семёнович Решкин сделал последнюю перебежку к мальчику, свалил его на землю и прикрыл своим телом. Над ними просвистело несколько пулемётных очередей, но они лежали неподвижно.
Пулемёт наконец-то замолчал. Наступила долгая пауза. Стало тихо-тихо. Только где-то далеко, в северной части Буды, кипел автоматный бой… Решкин поднял голову, огляделся и начал по-пластунски ползти обратно. Вслед за ним, подражая ему, пополз мальчик. Когда они совсем уже были близко от нас, Пётр Никодимов подбежал к мальчику, схватил его на руки и бегом вернулся назад.
Михаил Решкин поднялся на ноги и, стряхивая с себя снег, пришёл, сел рядом с нами. Впервые мы видели его таким взволнованным, со слезами на глазах. Мальчик тоже плакал. Плакала и женщина у газетного киоска.
В мирное время Решкин работал штукатуром. И не просто штукатуром!.. Достигнув совершенства в своём деле, Решкин искал новое в работе и нашёл его в архитектурной штукатурке и в лепке. Начал с пустяков, с рисунка. Рисовал, что попадётся под руку. Потом — стал лепить. Неразлучный друг Решкина Пётр Никодимов рассказывал, что из глины он лепил такие красивые фигуры, что было одно загляденье. Решкину уже поручали сложные работы, в городском театре он отделывал фасад замысловатой лепкой, когда началась война.
На фронте Решкин стал разведчиком. Сперва рядовым, потом разведчиком высокого класса. С группой захвата, тёмными ночами, чаще всего в ненастную погоду, — в бурю, в ливень, в снежную метель, — он шёл в поиск и в разведку боем. Пробравшись в оборону противника, Решкин действовал увесистой палкой и арканом. От его сноровки и смётки в конечном счёте зависел успех разведки. Подкараулив фашиста, Решкин оглушал его палкой, накидывал на него петлю, связывал по рукам и ногам и, взвалив «языка» себе на спину, приносил в расположение подразделения. На его счету было 48 «языков», из них 12 офицеров…
Я услышал голос Решкина:
— Малец-то голоден! И мать его голодна…
Скинул с плеча вещевой мешок сержант Родионов, вытащил килограммовую банку мясных консервов и протянул мальчику.
Посиневший от холода, прокопчённый в дымном чаду бункера, мальчик вытер кулаком слёзы, схватил банку, повертел в руках и, убедившись, что она совсем целая, вернул её сержанту: в разрушенном и разорённом гитлеровцами Будапеште такая банка мясных консервов стоила много тысяч пенго.
— Бери. Бери, коли дают, — сказал Решкин, взял банку у Родионова и положил её мальчику на колени.
Мальчик стал растерянно озираться по сторонам, потом — рассмеялся, поднял банку над головой, показал матери. Та вновь заплакала. На этот раз, видимо, от радости.
