— Координаты девушки сохранились?
Белаш недоуменно посмотрел на меня:
— Девушки? Конечно. А что?
— Ничего. Я их к себе переписать хотел.
Белаш достал из кармана записную книжку, полистал, открыл страницу:
— Валя Морозова, Ленинград, улица Громова, дом 7, квартира 56.
Я записал. Белаш закрыл книжку, растерянно покачал головой.
— Ну, короче, в понедельник я занимался с инструментами в Малом оперном, поужинал моими любимыми миногами и в полночь сказал: «Арриведерчи, Питер!» Вот и все. Дальше переходим на радиоигру «Спрашивайте — отвечаем»…
— Хорошо. Спрашиваем: вы Иконникова знаете?
Белаш заулыбался:
— Отвечаем: а кто же его среди музыкантов не знает?
— Вы давно знакомы?
— Порядочно…
— Дружите?
— Ну как вам сказать — это, конечно, не третье твое плечо, но отношения у нас хорошие.
— Что вас связывает?
— Второй диалектический закон единства и борьбы противоположностей.
— Точнее.
— Точнее? У нас с ним отношения давние, тут одним словом не отделаешься, но в принципе это выглядит так: я считаю его выжившим из ума гением, а он считает меня талантливым недоумком. Вот мы и перевоспитываем друг друга.
— Кроме того, вы канал связи между ним и Поляковым?
— Если хотите, то да. Не будь меня, мой старый дурак давно бы убил Полякова скалкой. А так я его помаленьку в ум ввожу…
— А на чем основан их конфликт?
— Да ну! История древняя как мир. Зависть талантливого лентяя-неудачника к таланту трудолюбивому, а потому успешному. Да и конфликт у них односторонний. Поляков-то, добрая душа, постоянно носится с идеей спасти и вернуть искусству Иконникова, хотя это так же реально, как из вашего окошка увидеть Нахичевань. Сколько я денег перетаскал от Полякова Иконникову…
— И что, берет Иконников деньги Полякова?
— Да что вы! Если бы он знал, чьи это деньги, он бы в момент устроил какое-нибудь театрализованное представление вроде сожжения этих денег в Доме композитора. И лучше всего при большом стечении перепуганных симфонистов…
— Иконников утверждает, что Поляков мучится перед ним чувством вины и поэтому…
— Да слушайте вы этого дурака больше, — перебил Белаш. — Чушь собачья! Слышал я это тысячу раз вместе с обещаниями, что мир еще заговорит о нем! И еще, мол, как заговорит! Поляков просто очень добрый и застенчивый до робости человек. И это он сам поддерживает глупые слухи, будто Иконников когда-то, мол, был много талантливее его. Ерунда это, вздор! Такое дарование, как Поляков, рождается раз в сто лет. А друг мой Иконников — человек, несомненно, очень способный — обладает редким апломбом, которого начисто лишен Поляков. И пока Поляков не сформировался окончательно, Иконников его попросту затюкивал. Ну, а потом уж время поставило все на свои места.
— А как вы в целом относитесь к Иконникову?
Белаш задумался, пожал плечами:
— Черт его знает. Каждая наша встреча заканчивается крупной ссорой, а потом я все-таки с ним снова мирюсь — человек он, конечно, интересный, хотя и есть в нем масса просто отвратительных черт…
— А именно?
— Ну как вам сказать? Вот если бы создали общество защиты геростратов, он бы по праву занял там председательское место…
У меня мелькнула чудовищная мысль, и я не удержался:
— Ему нравится разрушать?
Белаш внимательно посмотрел на меня, покачал головой:
— Нет, вы меня не так поняли. Он не считает действия Герострата правильными. Он утверждает, что этих действий в принципе не было. Ну, как если бы храм Афины сгорел от окурка, а потом обвинили во всем Герострата. Вот в последний раз, например, он двинул мне собственного изготовления теорию о неправосудности приговора Каину…
— Я уже знаком с этой теорией, — кивнул я.
— Ну, тогда вы имеете представление о его образе мышления. И все-таки мне его очень жалко. Очень способный, потерянный для людей человек.
— Почему потерянный? Занимается же он там со своими змеями?
— Бррр! — передернул плечами Белаш. — Совершенно в стиле моего друга — из всех человеческих занятий выискать самое умопомрачительное. Змеиный яд, эксперименты все эти, конечно, штука полезная. Но я думаю, что таким делом можно заниматься только от великой любви к людям. Иначе это уже где-то на грани извращения…
Мы немного посидели молча, потом я спросил Белаша:
— Как вы думаете, мог Иконников соучаствовать в краже «Страдивари»?..
Белаш твердо сказал:
— Уверен, что нет. Мужик он противный, но украсть «Страдивари» — нет, не думаю.
— Однако, не любите вы своего приятеля, — сказал я.
— А за что же его любить? — удивился Белаш. — Совсем малосимпатичный человечек Иконников. Уважать, презирать, интересоваться — сколько угодно. Любить его — это не занятие для слабонервных. Что же касается кражи, то я бы мог поручиться за него, но вы же поручительств не принимаете…
— Нет, не принимаем, — подтвердил я. — Такого рода, во всяком случае.
— А жаль. Впрочем, если бы я даже проиграл свое поручительство, у меня было бы одно-единственное объяснение: старческое склерозное хулиганство. Как у детей: сам — не ам, и тебе не дам!
— Всякое бывает, — сказал я уклончиво. — Давайте, Григорий Петрович, ваш пропуск, я подпишу на выход…
— Отпускаете все-таки? — засмеялся он, протягивая мне бланк.
— А что с вами остается делать? — я достал штамп, подышал на него.
— Да, жаль, хороший был «Страдивари», — сказал Белаш. — Просто прекрасный…
— Почему «был»? — поднял я голову. Белаш развел руками:
— Такие вещи воруют, чтобы не попадаться…
Я оттиснул штамп, расписался, протянул ему пропуск и сказал:
— Рубль из сумочки в трамвае тоже воруют, чтобы не попадаться…
Вошел Халецкий, без особого энтузиазма сказал:
— Нам удалось восстановить часть текста на сожженной страничке из записной книжки Полякова… Страничку пришлось для этого испепелить, — и положил передо мной фоторепродукцию.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился я. — Телефон Салерно… Кто такой?
— Пианист… — буркнул Халецкий.
— Ага. Дальше — Серебровский… а здесь плохо видно что-то.
— Здесь написано «слесарь», — подсказал Халецкий.
Я взял сильную лупу, вгляделся. На сером, как старый алюминий, отпечатке проступили тусклые графитные буквы-борозды:
«СЛЕСАРЬ Д… Я — П… ТЕЛ… 157… 2»
Цифра 2 была у самого края серого поля, будто специально обогнувшего ее, чтобы сохранить для нас, и дальше обрывалась — пустой матовый отсвет пластины, на которой был укреплен листок, и все.
