Только тут он опомнился. Испугался за себя помимо волн, инстинктивно. Повернулся к берегу и увидел Трофима.
Тот, не торопясь, спускался с утеса. Сашка хотел закричать «Стой!», но поперхнулся водой, забился в кашле. Но не отвел взгляда от Трошки. Лазарев будто ни в чем не бывало неторопливо нашаривал ногой достаточно прочную опору в разрыхленных морозом, водой и ветром камнях.
Ярость ослепила Сашку. До сих пор по какой-то странности он не связывал исчезновение своего собственного алмаза с Трофимом Лазаревым. Даже то, что он видел, как Трофим вскарабкался на скалу, убегая от него в какой-то детски-дурацкой игре, не увязалось с пропажей, потому что со скалы Лазарев говорил какие-то слова, на которые Сашке было плевать. И бросок Трошки не укладывался в сознании с Трошкой-другом.
Сейчас же для Попова все стало на свои места.
С утеса спускался не Трошка Лазарев.
Нет.
То был похититель, ничтожный завистник, втоптавший в грязь всю будущую Сашкину жизнь, закрепленную, разрисованную, расцвеченную в мечтах такими же красками, как игра алмаза.
Сашка не закричал. Он стиснул зубы и пошел из реки так размеренно, так напористо, точно никакая вода и не путалась у него в ногах.
Орать и ругаться совсем не хотелось — ни к чему. Скорее бы добраться до голышей на берегу. Да вот же они, под ногами, и, нагнувшись, Сашка не спеша нашарил камень по руке, чуть больше гранаты-лимонки.
Видимо, Трофим краем глаза наблюдал за ним, потому что, когда Сашка выпрямился и размахнулся, Лазарев оттолкнулся от утеса и мягко спрыгнул вниз.
Голыш цокнул о то место, где Трофим был секунду назад. По крутому склону защелкала оббитая мелочь.
Еще не разогнувшись после прыжка, Трошка прикрыл голову руками, чтоб какой-нибудь острый осколок не угодил ему по затылку.
— Балда! Спасибо мне скажи, дурень!
Трофим усмехнулся, но тут же вскользь подумал, что усмехаться не следовало. Совсем не нужно было усмехаться, дразнить и без того взбешенного Сашку. Попов кинулся на него. Надежно защититься Лазарев не успел, но и четко отработанный рефлекс не отказал. Левая рука Сашки повисла плетью, а правая ударила не в челюсть — в грудь. Однако выпад оказался так силен, что Трошка сел. Попов лез в драку со скривившимся от боли лицом. Разъяренный Сашка бился бестолково, нерасчетливо, и отразить его приемы Трофиму не стоило большого труда. Ему даже хотелось сказать Сашке, чтобы тот успокоился, и дело пойдет. Ведь известно, Попов, случалось, справлялся с Лазаревым на занятиях по самбо. Наверно, все, что Трофим хотел сказать Сашке, было написано аршинными буквами на его лице. Попов провел такой болевой прием, что у Трошки потемнело в глазах. И пока он приходил в себя, Сашка разбил ему губу. Тут пришла злость. Подловив Попова, Трофим сграбастал его, швырнул с обрыва в реку.
— Остынь, чумовой! — крикнул он вслед и почувствовал, как из разбитой губы по подбородку потекла кровь. — Простись еще раз с камушком!
Сашка плюхнулся в воду боком — видно, ушибся малость. Тут же стал на четвереньки и схватил камень. Однако, верно, устал он сильно. Шмякнул камнем об воду, по-рачьи, боком выбрался на берег, сел спиной к Лазареву:
— Убью!
Трофим сдержался, чтоб не бросить подвернувшееся на язык: «Раньше надо было…», и, помолчав, нарочито лениво и безразлично ответил:
— Может быть…
— Точно.
— Я и говорю…
— Другом звался.
— Значит, звался.
— И убью, — не оборачиваясь, пробубнил Сашка.
— Может быть…
— Подлец ты, Трошка.
— Как знать… — Трофим достал папиросы, долго выбирал целую меж измятых в драке.
— Точно, подлец.
— Как знать…
— Все… равно… убью, — заикаясь, выговорил Попов.
Его колотил озноб, каждая мышца дергалась, выплясывая по-своему, и от этого то одно, то другое плечо подпрыгивало; одеревенели мышцы бедер, живота, а ребра словно свело от холода, вздохнуть было больно. Впервые в жизни Сашка ощутил сердце. И раньше после бега или тренировки он чувствовал, как оно учащенно и усиленно бьется, иногда оно подкатывало будто к самому горлу, по чтоб ныло — такого не случалось. А сейчас оно казалось тяжелым, неповоротливым комом и вроде бы даже скулило по-собачьи, и поэтому глухая, как дебри, тоска охватывала душу и хотелось подтянуть, что ли, тоскующему сердцу.
Боясь расплакаться от жалости к себе, от тоски и злости, от которых словно померк свет дня, Сашка зачерпнул ладошкой холодной воды из реки и плеснул в глаза. От этого прикосновения судорога пробежала по телу, и, вскочив, он обхватил плечи ладонями, сжался как мог и побрел вверх по косогору, к избушке, оскальзываясь, припадая набок.
Ему представился свой собственный вид со стороны: скрюченная, тощая, облепленная одеждой фигурка, жалкая и смешная. Тогда сделалось еще горше, хоть и казалось, уж будто горше и быть не может.
Противно скрипел о голенище спустившийся отворот резинового заколенного сапога.
Тут Лазарев крикнул вслед:
— Ну где же твой алмаз? Дай посмотреть!
Сашка остановился, пробурчал что-то и медленно, медведем пошел на Трофима.
Попова напрочь вывела из себя издевка Трофима. Тот забавлялся, посмеивался, будто в игре перебегая от дерева к дереву, дразнил, будучи уверен, что Сашка ничегошеньки ему не сделает. Какие тут шутки, когда речь шла о потерянных, буквально выброшенных деньгах! И каких! И вспыхнула злобная ненависть к Лазареву, вздумавшему распорядиться его, Сашкиной, судьбой, как хотелось ему, Трошке. Тоже мне благодетель — выбросил алмаз в реку! Мол, раз не согласен сдать, пусть никому не достается!
Лазарев продолжал кричать, подхохатывая:
— Где ж твой алмаз? Покажи!
Сашка мычал в ответ и, поматывая головой, двигался на Трофима будто в трансе.
— А ты нырни, Сашенька! Речка-то неглубокая. Ну, нырни!
Зверем бросался Сашка на Трофима. Но тот ловко увертывался.
Так шло, пока они не выбежали на склон, где на каменной осыпи чудом держалась корявая сухостойная лиственница, старая-престарая. Распластав корни-щупальца далеко в стороны, дерево вымахало метров на двадцать вверх. Но то ли иссякли силы у самой лиственницы, то ли ветры порвали корни, — дерево зачахло, ослабли в мертвой хватке корни, и теперь оно едва держалось. В азарте бега Трофим бросился к сухостоине. Отчаявшись его догнать, Сашка схватил полупудовый камень и что достало сил метнул его в Лазарева, поскользнулся…
Это теперь лишь в воспоминании Попов ясно представил себе и свою одержимость злобной ненавистью к другу, и даже впечатление от лиственницы-сухостоины выразилось ярко. Тогда было не до того.
