Мне кажется, что подвиги Геркулеса, о которых так много говорится у Гомера, были пустячным делом в сравнении с той задачей, которую нам предстояло исполнить.
Местами лес был до такой степени густой, что мы, чтобы пробраться через него, должны были прорубать себе дорогу, местами же почва была страшно болотистая, и надо было смотреть в оба, чтобы не провалиться. Я один раз чуть-чуть не провалился в болото: перескочив через лежавшее на земле бревно, я вдруг очутился по колена в воде; тогда я ухватился за пень, показавшийся мне необыкновенно крепким, но как только я ухватился за него, он словно лист бумаги выскользнув у меня из рук и провалился сквозь землю, до такой степени почва была пропитана водой.
Спотыкаясь, ежеминутно падая на колени и прорубая себе путь сквозь густую чащу леса, мы шли все дальше и дальше вперед, в то время, как колючие иглы и ветви царапали нам лицо и разрывали наши платья. И, несмотря на такой ужасный труд, мы продвигались вперед очень медленно: мы делали мили две в день, не больше.
Крайне неприятно было еще то, что мы никак не могли разобрать, где мы находимся, так как не было никакой возможности разглядеть местность, и мы двигались вперед, сами не зная куда.
Когда мы незадолго до заката солнца очутились на открытом месте, по которому протекала река, и которое со всех сторон было окружено высокими горами, Баллантрэ швырнул свой пакет на землю и сказал:
— Я не желаю идти дальше.
После этого он попросил меня развести костер и начал ругаться такими кучерскими словами, что мне противно было слушать.
Я попросил его забыть о том, что он некоторое время был пиратом, и вспомнить, что он когда-то был джентльменом.
— Что это ты, обалдел, что ли, что вздумал меня учить? — закричал он. — Прошу тебя не спорить со мной. — Затем он сжал кулак и, погрозив им по направлению к горам и холмам, снова закричал: — Разве я могу относиться равнодушно к тому, что мне придется погибнуть здесь, в этой отвратительной дикой стране! Не лучше ли было бы, если бы меня убили на поле битвы, тогда я умер бы как джентльмен. А теперь!..
И при этом он кричал, стонал, кусал себе пальцы и каким-то диким взглядом смотрел на землю.
В эту минуту он наводил на меня ужас. На мой взгляд, подобное поведение со стороны солдата и джентльмена заслуживало порицания, в особенности солдата, так как последний должен относиться к мысли о смерти спокойно.
Но я не счел нужным отвечать ему, и так как вечер был довольно свежий и мне стало холодно, то я поспешил развести костер.
Я должен сказать, что находиться в пустынном месте и сознавать, что каждую минуту можно быть настигнутым дикарями, крайне невесело. Я сам находился в самом скверном расположении духа и от нечего делать принялся грызть зерно кукурузы.
В то время, как я молча грыз зерно, Баллантрэ взглянул на меня и спросил:
— У тебя есть брат?
— Слава Богу, у меня их пять человек, — ответил я.
— У меня только один, — сказал он каким-то странным голосом и затем быстро добавил: — и он заплатит мне за все, за все, что я терплю.
Я спросил его, почему брат должен расплачиваться за то, в чем он вовсе не виноват?
— Как не виноват! — закричал Баллантрэ. — Он сидит дома, носит мое имя, занимает то положение, которое я должен был бы занимать, и ухаживает за моей будущей женой, в то время как я нахожусь здесь, в дикой стране и в обществе проклятого ирландца и дрожу от холода! О, какой же я был дурак!
Этот взрыв негодования был до такой степени неприличен, и намек насчет «проклятого ирландца» так обидел меня, что я не желал больше разговаривать с ним.
Странно, что в продолжение всего нашего путешествия Баллантрэ только один раз, пока мы были в Нью-Йорке, упомянул о том, что он имеет намерение жениться на мисс Грем, так как она обладает большим капиталом и вложила в поместье лорда уже много денег и, стало быть, имеет на землю немалые права. Теперь же, в то время как мы сидели в глуши, он вторично упомянул об этом, и это было в ноябре месяце 1747 года, как раз в тот день, когда, если я не ошибаюсь, брат его повенчался с мисс Алисон. Хотя я человек не суеверный, я все-таки нахожу крайне странным, что Баллантрэ упомянул о брате и о мисс Алисон именно в день их свадьбы, и я приписываю это чему-то сверхъестественному [9].
Все последующие дни мы по-прежнему странствовали. Когда Баллантрэ не знал, в какую сторону нам идти, он бросал монету и при помощи гадания решал, в какую сторону направляться.
Когда я однажды заметил ему, что считаю это постоянное гадание каким-то ребячеством, он ответил:
— Я не знаю лучшего способа для решения интересующего меня вопроса, так как человеческий разум в данном случае слишком слаб.
Если я не ошибаюсь, то, кажется, на третий день нашего странствования мы наткнулись на труп оскальпированного человека, страшно изуродованного и плавающего в крови; по трупу несчастного гуляли птицы, и весь он был усеян мухами. Я не могу сказать, какой ужас овладел мною при виде этого зрелища, и я должен признаться, что, глядя на несчастного, я потерял всю свою энергию и всю надежду на благоприятный исход нашего путешествия.
В этот же день, когда мы взбирались на холм, находившийся в той части леса, которая, как видно, была выжжена, Баллантрэ, шедший несколько впереди, вдруг сел на корточки и спрятался за пень сломанного дерева. Я поспешил последовать его примеру и также скрылся за пнем, и отсюда, из этого убежища, в то время как нас никто не мог видеть, мы отлично могли следить за тем, что происходило вокруг нас, и мы ясно разглядели, как в конце долины нам навстречу шла целая партия дикарей, все голые по пояс, вымазанные сажей и жиром и раскрашенные киноварью, в цвет их одежды. Они шли гуськом и быстрым шагом, так что не прошло и десяти минут, как они подошли уже к тому месту, где мы находились, и, крича и горланя, прошли мимо нашего убежища, не заметив нас. Что мы испытали в эти десять минут, я не в силах описать, знаю только, что они показались нам вечностью. Куда шли эти индейцы, искали ли европейцев, которых они могли скальпировать, — это неизвестно, да и испуг наш был настолько велик, что мы об этом и не думали, а только ломали себе голову, что нам делать: лежать ли по-прежнему на земле и ждать, что будет дальше, или отправиться в дальнейшее путешествие, ежеминутно рискуя попасть в руки татуированных чертей. Мне кажется, что даже Аристотель, несмотря на его великий ум, не был бы в состоянии решить этот вопрос.
Баллантрэ обернулся ко мне; лицо его было покрыто смертельной бледностью, а зубы так и стучали; он не мог выговорить ни одного слова и только вопросительно взглянул на меня.
