Ильин молча переждал паузу, сделанную Ленуаром.
— Это относительно вас, — опять заговорил капитан. — А тебе, Мадлен, я скажу вот что. Через четыре-пять лет ты выйдешь отсюда вместе со мной. Ты разделишь со мной безмерную славу грозного подвига, потому что выход в свет рожденных здесь чудовищ будет великим днем в жизни нашей родины и цивилизации. Тогда ты вознаградишь себя за все, а пока ты останешься здесь со мной, так же, как он и многие другие, как бы им ни хотелось этого избежать.
Мадам Ленуар опять встала и, встряхнув головой, ответила так же, как говорил он, холодно и твердо:
— Этого не будет, Марсель. Мне не нужно того, что ты предлагаешь мне через пять лет; эти пять лет жизни принадлежат мне, а не тебе, и тебе я их не отдам. Да просто я не смогла бы сделать этого, если бы и согласилась, потому что…
Она снова опустилась на стул и закрыла глаза рукой.
— Я не могу больше, — сказала она вдруг изменившимся и задрожавшим голосом. — Я скорее покончу с собой в этой топи, но я не могу прожить здесь даже и один еще год…
Капитан внимательно посмотрел на жену и чуть усмехнулся.
— Ничего этого, конечно, не будет, — спокойно возразил он, — в особенности проекта с болотом. Я еще допустил бы подобную возможность в другой обстановке — ну, скажем, высокий обрыв над морской пучиной. Это было бы, по крайней мере, так сказать, поэтично. А то представь себе: такая изящная дама, барахтающаяся в черной полужидкой грязи!
Он расхохотался и уже весело и ласково добавил:
— И не будь глупой, Мадлен, а то смотри, какой кислый разговор мы затеяли при Ильине. У него от сочувствия тоже глаза почти на мокром месте.
Ильин, до сих пор молча сидевший у окна, поднялся и взял шлем. Слова Ленуара не оскорбили его. Ведь этот несчастный капитан не знал, что теперь для Ильина дело идет не о самоубийстве и не о побеге. Но стало мучительно неловко перед Мадлен. Это был первый случай, когда при посторонних обнажалась трещина, разделявшая капитана и его жену, и, очевидно, слишком уже натянулось что-то между ними, если такой разговор мог произойти в присутствии постороннего. Он молча поклонился и направился к дверям, но Мадлен решительным жестом остановила его.
— Я очень прошу вас остаться, — сказала она. — У меня такое настроение, что мне бы не хотелось быть сейчас одной.
Капитан взглянул на побледневшее и немного растерянное лицо Ильина и уже совсем дружелюбно усадил его в кресло:
— Сидите, Ильин. Мадлен должна сейчас выпустить заряд кислых слов. Вы как раз подойдете в качестве сочувствующего слушателя, а я для этого очень мало приспособлен… И не сердись на меня, Мадлен, — мягко добавил он, — я знаю, что тебе скучно и тяжело. Но ведь другого исхода нет. Хотим мы или не хотим, но великое дело, начатое здесь, требует от каждого из нас известной жертвы… Я ухожу сейчас по делу к профессору Крозу и часа через полтора вернусь к обеду. Надеюсь застать тебя уже в хорошем настроении!
Капитан приветливо улыбнулся и вышел. Наступило молчание. Мадлен сидела, опустив голову, и медленно перебирала рукой складки скатерти. Ильин не решался первым приступить к объяснению.
— Мне очень тяжело, — начал он наконец, — что я присутствовал при этом разговоре. Впрочем, быть может, это даже и к лучшему: я шел сюда отчасти с целью переговорить с вами как раз на затронутые сегодня темы. Самое главное — вам надо настоять на своем отъезде в Европу.
Молодая женщина подняла опущенные глаза и грустно усмехнулась:
— А вы думаете, сегодняшний разговор был первым нашим столкновением по этому поводу? Вы же сами видели, что ваш совет исполнить не так легко. До некоторой степени мы с вами в одинаковом положении, Ильин.
Ильин быстро шагнул к молодой женщине, но на полпути внезапно остановился. Последними словами Мадлен разорвала тонкую и прозрачную, но упруго отталкивающую преграду, которая их разделяла, и радостная решимость опьяняющей волной смыла тоску и колебания последних дней.
— Капитан сегодня заявил, — сказал Ильин, — что судьба не наградила меня избытком решимости. Это неверно, Мадлен.
Он в первый раз в жизни назвал ее просто по имени и сам даже не заметил этого.
— Я полагаю, — продолжал он, — что вам еще придется проверить мои слова на деле… Пока же я могу сказать вот что: у нас в СССР решимость раньше дела не брызжет искрами, но история наглядно показала, какую ломающую преграды волю к победе мы развернули в великой борьбе последних десятилетий. Эге! Разве мы не тряхнули старым миром — так, что гнилые щепки, вроде нашего Ахматова, полетели через границу в самые отдаленные углы земного шара?
В голосе Ильина зазвучали совсем новые для Мадлен интонации беззаботной, уверенной и властной силы. Он взял обе руки молодой женщины и прижал их ладонями друг к другу.
— Знаете, Мадлен, — добавил он. — Дело вовсе не так плохо. Это вы увидите. Мне нужно только одно: когда понадобится, то решительно и без всяких колебаний полагайтесь на меня. Мы еще будем товарищами не только по несчастью.
Он мог бы поцеловать безвольные руки Мадлен, но, движимый каким-то властным инстинктом, не сделал этого, вместо того крепко пожал руку молодой женщины и молча вышел наружу.
Он уже знал, что в то мгновение, когда он стоял рядом с Мадлен, сжимая ее тоненькие, совсем покорные руки, что-то огромное совершилось, и лишние слова более не нужны.
Мадлен опустилась на стул у окна и, закинув назад голову, долго смотрела вдаль, ничего не видя перед собой. В голове ее беспорядочно теснились мысли — непонятные, радостные и страшные. Мгновениями перед глазами, как на экране кино, появлялась и снова исчезала громадная фигура Ильина, как она его видела минуту назад — с беззаботной улыбкой и словно чужими на его приветливом лице железными серыми глазами.
Самое жуткое было в том, что ведь он сейчас держал ее в своих руках и даже не сделал попытки ее поцеловать и обнять. Это потому, что для него она уже не была женой врага, а только его товарищем, связавшим с ним свою жизнь.
И вдруг обнаженно ясно стало, что вся ее прежняя жизнь, надламываясь, уходила куда-то назад! Что-то новое надвигалось — непредставляемое, радостное и страшное…
На другой день Ильин не зашел повидать Мадлен. Он не смог бы объяснить себе, почему он так поступил. Может быть, потому, что со вчерашнего дня мысль о ней стала всеохватывающей и неотвязной! Он чувствовал, что если он не сдержит себя напряжением воли, образ Мадлен вытеснит из сознания все остальное, а этого при создавшемся положении нельзя было допускать.
