Да и потом — не в центральные же ворота с кованой аркой «Woikow werkstatt» они попёрлись?
Туапсе. Управление контрразведки «СМЕРШ»
И возможность посмотреть бравому лейтенанту в глаза, и поговорить откровенно появилась, когда Войткевич доставил в Туапсе разоблачённого немецкого агента Привалову. Свою ППЖ, между прочим.
А вот второго пленного, адъютанта того самого абверовского чина, который мог бы, наверняка, рассказать много интересного, не привёз. Якобы убила его в суматохе посадки в самолёт злокозненная Привалова.
И отрядного особиста Портнова, который и должен-то был сопровождать пленных в Туапсе, убило — пусть не его только, — аккурат во время той же эвакуации, когда на партизанский «аэродром» нагрянули «самооборонцы» и жандармы.
И кто может поручиться, что в планшете Портнова, привезённом Войткевичем вместе с Асей Приваловой, не пропали по пути пара-тройка бумаг, совсем по-другому высвечивающих его отношения с Абвером?
И кто может, наконец, поручиться, что диверсия против базы немецких малых подлодок, диверсия, в ходе которой погиб почти весь сводный разведотряд и вернулись только Новик (на Кавказ) и Войткевич (к партизанам), была именно такой, трагической, героической и успешной? Радиоперехваты немецких переговоров ничего такого не подтверждали. Хотя и не опровергали. Хотя, положа руку на сердце, немцы могли и не доверить такого рода переговоры эфиру.
Но всерьёз поговорить с Войткевичем в тот раз так и не удалось. Вдруг по воле полковника Овчарова запустили срочную радиоигру, избавив от целенаправленных расспросов и очных ставок с лейтенантом в очередной раз перевербованную Привалову, а сам Войткевич вдруг пропал по пути из следственного изолятора в больницу, и объявился нескоро. В расположении флотского разведотряда и в его боевом расписании.
Конечно, Трофим Иванович сразу же обратился к своему непосредственному начальнику Овчарову со всеми подозрениями и предложением немедленно арестовать лейтенанта. Но полковник сначала изобразил недоверие и непонимание по сути подозрений, предложение ареста наотрез отклонил, а потом и вовсе приказал оставить всё как есть и никому ни-ни…
Район действий партизанского отряда Ф.Ф. Беседина
На разведку послали пацанов.
В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале, — такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак», — Тимка походил на городского. На сынка какого-нибудь служащего, отбившегося от своих в панике эвакуации. Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита, двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, служивших чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны[30] «Айнзатцгруппы “D”», стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки. Но никого там не обнаружил, кроме ещё двух пацанов — Володи и Гошки, ещё менее презентабельного «городского» вида: трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке. Все одинаково тощие, с голодными тенями под глазами и заострившимися лицами.
— Где остальные? — спросил один из татар, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.
Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.
— Да нет никаких остальных, — повернулся он обратно. — Мы сами. Мы из Джанкоя…
— Джаныкоя, — угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.
— Ага… — легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: — Батя мой на немцев работал, учётчиком-счетоводом при заготовке, — скороговоркой зачастил он. — Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому что её, бабу, наши, то есть чекисты, не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасубазар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с семнадцати лет берут, а мне почти…
— К деду Юсупу? — недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. — У тебя отец татарин?
Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз (что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев), — Тимка внешности был неопределённой. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе среди русских обреталось.
— По деду, — подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». — По деду мой батя из Эминов.
Он, естественно, не стал напирать, что Эмины — княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.
— Якши, — хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «Маузер», который только что глядел стволом под ноги мальчишкам. — А это кто?
Обогнув Тимку, он подошёл к Володе с Гошкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Володи, заглянул внутрь.
Драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток — табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички», — ничего подозрительного.
— Мы просто в деревню, в городе жрать нечего, — буркнул, глядя на татарина исподлобья, Вовка.
— Это соседи мои по улице, — подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. — У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной.
— По какой улице, — подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. — Они тебе соседи?
— По улице Чкалова, — без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно: даже малые городишки не обошлись бы без такой улицы.
Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. То и дело в гортанной тарабарщине его проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Старший кривился, но и не возражал особо. Наконец, он остановил спорщика поднятой ладонью:
