был взбудоражен, лицо его горело. Неожиданно, словно их могли услышать, прошептал, припав к столу:
— И тогда, когда базу выдали… Никто, кроме него, не знал места, никто… Не Митрич же, черт побери! Скорей себя заподозрю!
Он убрал со стола кулаки — будто обжегся, строго глянул на Андрея.
— Доказательств нету, а мы их поищем… Поищем! Зараз искать полегче, архивчики есть. Покопаться в них — где-то ниточка торчит.
Казалось, он забыл об Андрее, раздумывал вслух, все больше утверждаясь в собственной правоте и страшась поверить в нее.
— Факты, факты… Соображения! Раньше я их и в голову не брал, а теперь сами лезут.
Он нерешительно потянулся к телефону и попросил квартиру предпоссовета. Чувствовалось, что делает это против собственной воли, стараясь выполнить формальность. Поднимать суматоху вокруг Митрича было не в его интересах, излишняя ретивость могла ему принести одни неприятности. И снова, как в прошлый раз, мембрана зазвучала голосом жены, на сей раз вполне спокойным, может быть, потому, что и сам Довбня был наигранно весел, начав с «доброго вечера», спрашивал о том о сем, как поживает Митрич, чем там кончилось в районе с самоотводом.
— Ты уж извиняй, Марина, мотался эти дни по селам, не мог позвонить, а душа не на месте… Видно, разбудил вас?
— Та не. Он со свиньей возится, чегой-то прихворнула, одно наказание.
— Вот тебе на, а Степан не мог, сыночек-то? Бережешь его.
— Нема его, на именинах у Насти.
— А, ну да… И давно ушел?
— Та вже давно.
— Ну ладно, привет передавай, завтра сам загляну.
Он помолчал, сказал, не поднимая глаз:
— С пьяным балакать бесполезно. Да и спугнуть можно. А мы уж завтра, с утра потихонечку. Настю я сам расспрошу.
— О чем? — усмехнулся Андрей. — Отлучались ли гости, кто, когда, на сколько?..
— И это важно.
— В поселке еще тыща домов.
— Ты уж меня не учи. Сам ученый. А тебя прошу утром быть.
…Утром они встретились снова, но совсем при других, неожиданных обстоятельствах.
Андрей проснулся, как от толчка. Ощущение постоянной опасности стало привычным. Опершись на локоть, привстал, вглядываясь в округлые с перепугу глаза Бабенко.
— Беда, лейтенант…
— В чем дело?
— Погорели с этой свиньей.
— С какой свиньей?!
— С той, что вчера рубали.
Еще не понимая толком, в чем дело, он смутно припомнил вчерашний поздний ужин в кругу солдат — полную сковородку поджарки, которую принял как дар именинницы Колиным друзьям; хмельные рыдания осиротевшего Владека и утешительные, со злым туманцем реплики Николая о бандеровском охвостье — крепких, сохранивших при немцах хозяйство мужичках, которых давно надо бы раскулачить: «Мы их еще потрогаем. Реквизнем…»
…А Бабенко уже объяснял. Из его путаной речи постепенно вырисовывалась картина, вызвавшая нервную дрожь.
На рассвете стеклодув Ляшко с трудом разбудил ребят, сообщив, что возле машины вертится какая-то женщина в кожушке. Вышел до ветру — в сумерках не разглядел, шастнул из двери в дверь предупредить. Николай сразу понял, что к чему — хозяйка свиньи! Выскочил, захватив куртку, завел мотор — хорошо еще, была вода в ведре — и наутек, да при повороте зацепил ящиком за штакетник, ящик треснул, свиная голова и голяшки — на снег. Женщина — в крик… и побежала в милицию.
— Подобрал?
— Шо?
— Голову с ногами!..
— Да, — буркнул Бабенко.
На ходу застегивая шинель, Андрей обронил уже одетому помкомвзвода:
— Возьми кого-нибудь с собой. Или сам. Лучше один. Ступай по дороге. Если он приткнулся где-нибудь поблизости, пусть немедленно гонит на базу в полк, станет на прикол и без вызова — никуда ни шагу. Да… Дребедень эту свинячью пусть сбросит по дороге, в лесу…
Все это он сообразил мгновенно, не задумываясь. Мельком заметил не то нерешительность, не то укор в глазах сержанта Юры, но рассуждать было недосуг. Потом… Все боялся, что чего-то не учтет, упустит. Так, в каком-то жарком оцепенении, с грозным ощущением надвинувшейся беды, необратимости случившегося, выскочил во двор, на схваченный морозцем, едко захрустевший под сапогами ледок.
— Товарищ лейтенант, — толкнулся в уши запыхавшийся голос Бабенко. Он оглянулся — курносое лицо ефрейтора таило испуг. — Насчет версии…
— Какой еще версии?
— Николай велел передать: что за машина была — не знаем, наша еще с вечера ушла за продуктами на базу.
— С вечера? С пьяным шофером?
— А больше не придумаешь… Мы ж до кулачки шли за розживой, а попали, видать, не туда. Парубки нас эти спанталычили.
— Какие еще парубки?!
«А, черт! Кто будет разбираться в тонкостях. Грабеж… Гарнизон, прибывший сюда с благородной миссией, увяз, как в трясине. Все, конец».
Страх, не испытываемый никогда прежде, схватил за душу, и он понял, что с этой минуты вынужден будет петлять и оправдываться. В чем? Да не может быть, чтобы они, его ребята, натворили такое. Вдруг пришло на ум: «Спанталычили… парубки». А может, и впрямь провокация, с умыслом? Поди теперь докажи. А надо! Только сейчас Андрей со всей остротой осознал свою вину и ответственность. Не чувствуя под собой ног, зашагал вдоль бараков — вначале быстро, потом медленней — к темневшей невдалеке группе солдат, среди которых маячили фигуры Довбни и женщины в белом кожушке. Он сразу узнал ее — Гапа, Горпина!
На дворе совсем рассвело. Пушил снежок, над домами прозрачно курились трубы, но людей пока не было видно, и он снова побежал. Не хватало еще свидетелей… Хотя через час-другой о происшествии станет известно всем.
— Здравия желаю, — потупясь, ответил на приветствие Довбня.
И в том, как он скользнул по нему взглядом, в непривычном холодке, затаившемся в этом вежливо оброненном приветствии, чувствовалось явное отчуждение. С упавшим сердцем ощутил Андрей как бы пролегшую между ними черту закона.
— Вам-то, лейтенант, неизвестно, случаем, чья все же была машина? — спросил Довбня, вглядываясь в заметаемые порошей следы протекторов. Должно быть, ему неловко было вот так, официально, по долгу службы, задавать вопросы человеку, которого он не хотел, не мог подозревать в случившемся. Казалось, самим вопросом он подсказывает ответ.
Андрей, немного успокоившись, довольно бодро заявил:
— Не знаю, их тут много ездит. Сами видели — перемещаются части.
— Бывает, иной заночует, — вставил Бабенко.
— У кого ночевал этот? — повернулся к Андрею Довбня.
Кажется, старшина был не так уж добр, как показалось Андрею. Теперь в нем говорил лишь инстинкт самосохранения.
— Кто-нибудь ночевал у нас? — спросил он Бабенко.
— Шо вы, товарищ лейтенант, — тотчас нашелся ефрейтор, шмыгнув носом, — вы ж сами запретили, воинский гарнизон. Разве можно нарушать порядок? Видать, в машине и дрыхнул.
Довбня даже рот раскрыл.
— Ко мне заходили якие-то, один в куфайке с погонами, — вдруг вставил Ляшко, все это время сочувственно поглядывавший в сторону Андрея. — Брал воду
