– Связь!
Глухота вскоре прошла, сквозь ватный настил до него донесся далекий, бубнящий, но такой родной голос радиста:
– Мастер, Мастер, отзовись!
Панков стер слезы с глаз, прокричал, не оборачиваясь:
– Может, рация у тебя уже не фурычит, Рожков? А?
– У меня все фурычит, товарищ капитан. А вот в отряде может не фурычить.
Капитан поморщился:
– Как так?
– А вдруг на них тоже налет?
– Продолжай вызывать отряд! – Панков и допустить не мог, что до поселка, где расположен штаб пограничного отряда, могли добраться душманы.
Наконец отряд ответил. Рожков закричал обрадованно:
– Есть, товарищ капитан, и-есть!
Развернувшись всем корпусом, Панков переместился к радисту, обрадованно обнаружил, что ноги стали работать немного лучше, не сдержал улыбки, даже всхлипнул, перехватил у радиста трубку, приказал:
– Ты это… Сопли вытри!
Недоуменно глянув на него, Рожков прижал пальцы к темным подрагивающим губам, спросил:
– Какие сопли?
– Под носом кровь, – пояснил капитан.
В следующую секунду радист уже перестал существовать для него: крепко прижав трубку к уху, Панков безуспешно старался разобраться в треске, в шуме, в писке и стонах, наполнявших эфир, к шуму эфира примешивался еще и грохот рвущихся «эресов» – снаряды продолжали падать на заставу, – беспорядочно, редко, но еще грохались, поднимали землю, крушили камни, вызывали ощущение боли и обиды: рушилось то, что было жизнью, бытом, кровом пограничников.
– Мастер, Мастер, это я – Гранит! Ответьте Граниту, – монотонно, тупо, как это только что делал радист, забубнил Панков. – Мастер, Мастер…
– Что, товарищ капитан, опять? – Рожков ногтем соскреб с кожи красное засохшее пятно, притиснулся к Панкову, проорал в трубку что было мочи: – Мастер, Мастер, ответьте Граниту!
Наконец в пороховых всплесках, в писке шевельнулось что-то живое, более-менее похожее на человеческий голос – речь была неразборчивая, далекая, сплющенная пространством, в помехах. Панкову показалось, что если бы он сам ввинтился в трубку, стал бы частью этого механизма, и то ничего бы не услышал – он ни за что не поймет, что ему говорит отряд, а отряд не поймет, что он ему доложит… Капитан с досадою выматерился, удивился тому, что мат помог – голос в трубке стал чуть разборчивее и громче.
– Гранит, это я – Мастер. Докладывай, что там у тебя случилось?
– Духи через Пяндж переправляются, – прокричал в трубку Панков, – докладывал он не по форме, но в такой обстановке это мелочь, на которую вряд ли кто обратит внимание, – пока идет огневая подготовка, но минут через десять на заставу уже полезут халаты…
– Держись, Гранит! – услышал Панков традиционное, ободряющее, с досадой отвернул голову в сторону, чтобы слова эти, совершенно безликие, затертые, от которых ни холодно ни горячо, не слышать, поморщился. – У нас почти на всех заставах, кроме одной, уже идет бой. Тихо только в одном месте – у твоих соседей. Понял, Гранит? – донеслось до него далекое, едва различимое, но все-таки различимое.
– Понял, чем дед бабку донял, – у Панкова перетянуло горло, воздух застрял в груди.
– Что ты там говоришь, Гранит? Ни черта не слышно!
– Понял, что надо держаться! – прокричал Панков в трубку.
– Как только будет возможность прислать вертушки – пришлем! Жди, Гранит, вертушки!
Вертушками они звали вертолеты. На афганский лад. Танки – слонами, автоматы – металлом, душманов – прохорами, десантников – полосатыми, истребители Су-27 – грачами.
В эфире что-то полыхнуло громким треском и голос пропал.
– Рожков, есть связь или нет? – капитан повернул свое яростное лицо к радисту.
– Была, товарищ капитан, была, – радист подхватил трубку, забубнил в нее привычно: – Мастер, Мастер, Мастер, ответьте Граниту!
Панков подтянулся к брустверу посмотреть, что там происходит на заставе, снова выматерился: не вовремя подвели его ноги. Чертова контузия! Морщась, помассировал позвоночник, там, где было больнее всего, вгляделся в сторону Пянджа – идут душманы или нет?
Душманы пока не шли – боялись попасть под огонь собственных «эресов». Застава продолжала гореть. Горел дощаник, в котором должны были жить семейные офицеры, положенные заставе по штату, – с небольшим ухоженным огородиком, на котором солдаты собирались посадить в этом году картошку, – но семейных офицеров на заставе не было, да и вообще офицеров, кроме Панкова, здесь не было – ни замбоя, заместителя по боевой части, ни по воспитательной, пламенного борца с личным составом, ни зампотеха, отвечающего за то, чтобы вся техника на заставе «фурычила»; а картошка на огородике уже вряд ли вырастет. Панков снова выругался, бросил, не оборачиваясь, радисту, продолжавшему нудеть в трубку в безуспешном вызове отряда:
– Ладно, Рожков, в отряде знают, что у нас творится – достаточно! Переключайся теперь на своих – все ли живы?
Радист от приказа Панкова даже повеселел – к своим далеко не надо «бегать», они рядом.
«Эресы» продолжали летать не только из-за Пянджа, а и со спины, из кишлака – там вовсю старался светлоглазый памирец: над самой головой с густым змеиным шипением прошел снаряд, всадился во двор заставы, в самый центр, вспыхнул жарко. Вверх полетели черные каменья, какие-то тряпки, закувыркалась большая и легкая, вырезанная из хорошо высушенного дерева доска, сорванная с длинного ротного рукомойника, и где-то в стороне пронзительно заржала лошадь. Панков не поверил ушам своим – откуда здесь лошадь? Если только какой-нибудь «ба-алшой начальник» прибыл с афганской стороны на тонконогом арабском скакуне?
«А нам, татарам, все равно, – вспомнилась старая, не к месту присказка, – нам что чистокровный скакун, что наездник, сидящий на нем – все равно раком поставим». Панков сплюнул через бруствер, вгляделся в берег Пянджа – показались «прохоры» или еще нет?
Радист тем временем подал ему трубку рации:
– На связи – Дуров.
– У тебя все живы? – не называя ни своего позывного, ни имени сержанта, спросил Панков. – Потери есть?
Панков почувствовал, как на шее у него зашевелилось что-то колючее – он подумал: а вдруг сержант сейчас оглушит его убийственным: «Все полегли, остался один я» – такое ведь на войне случается сплошь и рядом, но Дуров ответил спокойным, даже чуть сонным голосом:
– Потерь нет!
«Слава Богу!» – Панков стер грязной ладонью пот со лба. Подвигал правой ногой, ощупал ее, подтянул к себе вторую ногу… Ноги слушались. Глаза невольно застило чем-то теплым, искрящимся. Он не сразу понял, что это слезы.
«Отпустило, отпустило…» – звонким молоточком заколотилось у него в висках. Не оборачиваясь, он приказал радисту задрожавшим голосом:
