– Соната… Оратория… Кантата… Увертюра…
А Косте казалось, что эти названия прекрасно объясняют происходящее у него в животе. Но хотя он и не смог бы вспомнить ни одного музыкального опуса, кроме «Из-за угла» (так полковые музыканты называли похоронный марш), он с радостью поговорил бы о том же Вивальди, только бы выбраться невредимым из беседы, которую затеяла с ним Татьяна Ивановна, мать Дали.
– Вы говорите, свой дом? – выпытывала она, занудливо сощурив глаза.
– Не мой, конечно, отца…
– Ну, сегодня его, завтра… У нас тоже небольшая дачка, но переехать туда, пока у Далюши были занятия, сами понимаете… А у вас и в Одессе квартира?
– Да, отец до воины получил. На улице Петра Великого…
После чая Даля принесла скрипку и бойко сыграла коротенькую пьеску Шуберта.
– Ну вот… – завершающе вздохнула мама, оповещая не столько о конце музыки, сколько о том, что музыка – это конец.
Воспитанные молодые люди дружно поднялись, наговорили любезностей и откланялись, ссылаясь на хлопоты студенческой жизни.
– А что делать? – Ученье – свет. Нынче без образования, знаете, как без пуговиц.
– Шуберт, между нами, не первоклассный… – морщился «Сократ» на рассвете, сидя рядом с Костей на передней телеге – навстречу дул ветерок. – Но какая квартира!.. Одна паркет чего стоит! А мебель? А хрусталь?
А рояль красного дерева?.. Господи, везет же людям!.. Да, считай, «Грущу» для тебя – пройденный этап.
Это была последняя ездка к месту обезвреживания нечистот, за черту города. Оставалось миновать мощенную булыжником дачную улицу, переходящую на пустыре в проселок, обогнуть ближайшую деревню Хлыстово, немного проехать вдоль насыпи нового шоссе, повернуть направо, в сторону Гнилой пустоши, а оттуда до места назначения – рукой подать, каких-нибудь шесть километров.
От нечего делать «Сократ» принялся подсчитывать, сколько можно было бы заработать «на договорных началах в этом секторе», наметанным взглядом прикидывая финансовые возможности потенциальных клиентов по их недвижимости. На взгляд Карауша, коллега «завышал коэффициент»: внешний вид строений и платежеспособность их владельцев редко производят одинаковое впечатление. Разгорелся спор. Костя напирал на психологию собственника: «чем больше денег, тем жаднее». «Сократ» – на формулу: «расценки – это мы», то есть на возможность прижать собственника к стенке. Они шумели до тех пор, пока не обнаружили, что их слушают…
Даля и Татьяна Ивановна стояли у раскрытой калитки в середине высокого голубого забора и оторопело разглядывали «до ужаса знакомые лица».
Их узнали. Это было ясно по незакрывающимся глазам дочери. А о маме и говорить нечего.
– Ее сильно перекосило, – скажет потом «Сократ».
– Доброе утро! – самым деликатным образом поклонился Костя.
Ничуть не уступая ему в деликатности, то же самое проделал и «Сократ». Ни мать, ни дочь не отозвались. Что-то у них заело. Так, что они, пожалуй, забыли, куда собрались. Или откуда пришли.
Несколько секунд на усаженной плакучими березами тенистой улице раздавался лишь перестук лошадиных подков да скрежет колес, ерзавших из стороны в сторону по крупному, но скверно уложенному булыжнику.
Трудно сказать, что происходило в душе Кости, что он думал, проезжая в своем сногсшибательном экипаже на расстоянии двух шагов от мамы с дочкой. Но оставить их в убеждении, будто он чувствует себя униженным?! Нет, на это, пропадай все пропадом, натура не позволяла согласиться!
– Но-о!.. Так твою, разэтак!.. – дико заорал он, поднимаясь и взмахивая вожжами. – Все бы взбрыкивала, собачье мясо!..
Ошарашенная кобыла и в самом деле взбрыкнула и зачастила инвалидной рысью, нелепо раскачиваясь и припадая на задние ноги.
«Сократ» спрыгнул на землю и, согнувшись, как подстреленный в живот, петлял по дороге, не в силах продохнуть от смеха. Так все кончилось. И Костя был уверен, что навсегда. Сначала он охотно смеялся вместе с «Сократом», но однажды сочувствовал глумливую горечь этого смеха, и нелепость происшедшего перестала казаться ему смешной: он не мог забыть Далю.
– Заткнись, – хмуро посоветовал он «Сократу», когда тот в очередной раз принялся изображать «немую сцену» утреннего свидания.
Сам же Костя чем сильнее тосковал, тем чаще вспоминал «метаморфозу», тем унизительней представлялось ему его поведение в глазах Дали. Он панически боялся какой-нибудь нечаянной встречи, цепенея всякий раз, когда в городской сутолоке видел девушку, похожую на Далю.
Но время шло. Костя с отцом перебрались в город, в отдельную квартиру, однако женщины в ней так и не появилось, хотя у Кости не было недостатка в поклонницах. Шумный, подвижный, носивший свое тонкое тело с какой-то размашисто-небрежной грацией, любящий и умеющий хорошо одеться, он и теперь, на пороге сорокалетия, не сетовал на женское равнодушие, знал, что нравится, легко заводил знакомства, но как-то так случалось, что его избранницами всегда были девицы из тех, что не слишком озабочены своей репутацией.
– Получше не нашел? – спрашивал Козлевич, приметив Костю с «выдающейся» спутницей.
– А мы по принципу: все вокруг колхозное, все вокруг мое, – отвечал Костя, в памяти которого уже ничего не осталость от Дали, кроме, может быть, имени. И теперь, когда они все-таки встретились, он не вдруг узнал ее.
…В первые дни после этой встречи Костя часто приходил к Дале, был молчалив, усаживал ее рядом с собой, подолгу всматривался в ее лицо, односложно и невпопад отвечал на вопросы, молча целовал. Он редко улыбался в эти дни. Его улыбка казалась неживой, появлялась как-то не к месту и пропадала, не оставляя следа ни в интонации голоса, ни во взгляде – медлительном и словно опустошенном. Он смутно чувствовал что-то уничижительное во втором появлении Дали в его жизни, в их встрече на другой день после похорон Лютрова.
– Я постарел? – спрашивал он, улыбаясь своей неживой улыбкой.
– Немного… Но это ничего.
Он кивал, как если бы Даля подтверждала его собственные подозрения. Но когда она начинала расспрашивать о его делах, он вопросительно смотрел на нее и невесело спрашивал:
– Зачем тебе?
Да и вообще, когда она принималась о чем-нибудь долго говорить, Костя мрачнел и скоро уходил, унося с собой какое-то глухое недовольство.
Обычно с наступлением тепла ту часть суток, которую в армии называют личным временем, Костя проводил в городке гаражей на окраине Энска. Здесь было нескучно. Казалось, самое главное в жизни автомобилистов происходило в кирпичных сараях размером четыре на семь метров. Люди приносили сюда истинное беспокойство душ, старые анекдоты и новейшие известия о дорожных происшествиях и уходили удовлетворенные, хмельные, досыта наговорившись о карбюраторах, клапанах, правилах уличного движения, способах удалять ржавчину, красить поврежденные места, досконально разузнав, куда и зачем стоит поехать, а куда не стоит, об инспекторах ГАИ, техосмотрах, дорогах… Вымыв машины, сменив масло в моторах и отстояв в консилиуме возле какой-нибудь развалюхи времен второй мировой войны, они возвращались домой, в полной мере приобщившись к тем волнениям, каковые только и возможны у людей, состоящих при автомобилях в большей степени, чем некогда извозчики при своих лошадях.
