очень просто — кто-то вякнул: крайняя, мол, хата, кулачка, самогонщица, овчарка немецкая. У вас давно таких турнули, а эта живет припеваючи, все у ней в долгу. Настя с двумя детьми весной отрабатывает, муки на пирог заняла — под проценты, а стол пустой — одна капуста, для победителей. Распатронить ее чуток… Ну, Колька и завелся, в голове ж дурман, отрава…
«Сам виноват, — с болью подумал Андрей, — нельзя их было отпускать, болван. Чистейшая провокация, да под каким соусом! А поди докажи».
— …Он у окна стоял, а я до хлеву. Она рипнулась, он ей пригрозил, а у меня делов минута. Кинжалом…
— Ну, ясное дело. Вот так, один с автоматом, другой — в хлеву. Обдуманный грабеж, со всеми вытекающими последствиями…
Он поймал участливый взгляд Бабенко. Должно быть, только сейчас понял ефрейтор, что все это значило. Передалась ему Андреева мука.
— О чем вы тогда-то думали, обормоты?!
— О продуктах для Насти, о чем еще… Пойло за нас думало.
— Бабенко!
Ефрейтор поднялся — руки по швам.
Андрей машинально достал пухлый бумажник — деньги тратить было некуда. Сейчас он думал лишь об одной пострадавшей — Горпине. Выложил на стол, не считая.
— Пойдешь на рынок, в соседние села, хоть из-под земли достань свинью, такую же, будет больше — не беда. И в хлев, на прежнее место. И сразу — к Николаю, в полк, машину выскоблить дочиста…
— Ясно, товарищ лейтенант. Комар носа не подточит. Все сделаю как надо, — обрадовался ефрейтор.
Он всегда понимал лейтенанта с полуслова, этот шустрый пацан, рано ставший солдатом. Вспомнилось, как однажды в немецком окопе он, Андрей, прыгнул на часового, успевшего выставить автомат, прыгнул не колеблясь, потому что сбоку был Бабенко. И не ошибся. Но сейчас…
— Это дело десятое… А вот вы там с Николаем сидите и носа не высовывайте. В отпуску вы, ясно? Отпустил вас на побывку к родным, на неделю… В Коровичи ваши знаменитые. Все.
Что-то дрогнуло в округлом лице Бабенко.
— Вы что ж, на себя хотите взять?
— Это несправедливо, — вмешался Юра.
— О справедливости надо было раньше думать! Приказ ясен? И нечего обсуждать!
Андрей сам не знал, на что надеялся, отсылая Бабенко, наивная душа. Как будто, начнись следствие, эта уловка могла спасти их с Николаем. Но сейчас об этом и думать не хотелось, только бы поменьше жертв, лишних жертв… И еще он вспомнил о Колиной матери, не раз писавшей ему письма-жалобы на ледащего сыночка.
— Сержант, — сказал он Юрию. — Железная дисциплина. Бодрствующим читать устав, с утра строевая… — Это было смешно — с тремя бойцами заниматься строевой, но пусть почувствуют. — Строго по расписанию, как в казарме. Политчас, матчасть, строевая, чтоб поменьше охоты было до чужого добра. Все ясно? Идите…
Все вышли, а Бабенко не трогался, стоял, опустив голову.
— В чем дело, — спросил Андрей, — приказ не ясен?
— Товарищ лейтенант, мне-то ладно, а он же один у матери… Может, не поднимать бы шухеру…
— Научитесь говорить по-русски…
— Виноват, товарищ лейтенант.
— Виноват не виноват, ни черта вы не поняли из того, что я вам сказал. Нагадили, взвод превратили в какую-то шпану. Оскорбили, обворовали человека заслуженного. Да еще мудрите, как бы выкрутиться…
— Тогда зачем же мне ехать? Все равно ж…
— Вот именно «все равно ж». Сидите там, пока не дам знать, хоть до второго пришествия. Может, как-то обойдется для вас, не знаю. А переигрывать поздно. Рапорт ушел. И ты уходи с глаз, смотреть тошно.
Бабенко поморгал растерянно, повернулся и вышел. Только дверь чуть слышно причмокнула, так осторожно он закрыл ее, будто оставлял в доме больного.
Андрей и впрямь прихворнул. Ломило виски, лихорадило. Он лег и укрылся шинелью, стараясь ни о чем не думать.
Не лежалось, не спалось.
На часах было девять, когда он встал и, кое-как напялив шинель, пошел к солдатам.
* * *
Возвращаясь домой, он думал об отправленном рапорте, теперь, как тонко заметил Довбня, оставалось положиться на волю божью. Томящая пустота сменялась промельком надежды всякий раз, когда он вспоминал о подполковнике Сердечкине. Но стоило представить, как тот разворачивает официальное письмо, сдвигает брови, свет в душе гаснул, угрожающе смыкались потемки, и Андрей отчетливо понимал, что надеяться не на что.
«Закрутится машина, не остановишь».
Была бы мать жива — написал. Хотя… может, оно и к лучшему — меньше горя. А уж очень хотелось сесть и написать. Кому-нибудь. Отвести душу.
«…Не повезло, ах, черт, как же не повезло. Не бегать уж теперь по институтским лестницам, как мечталось, — сдавать экзамены. Сдал — самый главный. Скоро и зачет получать. По всем правилам. Будь оно трижды проклято… И этот поселок, притаившийся в снегах, и бандюги… Неймется им всем… Тайные сговоры, акты, пакты, стрельба, казни, обман…»
Вдруг он ощутил себя маленькой букашкой, затерянной в этом жестоком огромном мире. Может быть, в голове еще бродила вишневка на спирту от щедрот старшины, старавшегося его как-то рассеять. Рассеял… Все здесь стало чуждо ему, сам себе чужой…
Скорее почувствовал, чем увидел, шелохнувшуюся тень за углом, привычно отпрянул к забору, рука за пазухой сжала рукоять пистолета. И в туже минуту подступила к горлу тупая злость.
— Ты, лейтенант?..
— Как видишь. Чего надо?
Что-то очень уж робко звучал голос Степы, замаячившего сбоку в темноте. В эту минуту хотелось, чтобы он кинулся, выстрелил или черт знает что бы сделал, — зачем-то же поджидал.
«Уж я бы ему влепил — и сразу бы все стало на место».
— Видеть не вижу, а слышу хорошо… Можно зайти к тебе, увидишь.
— Мне не обязательно.
— Мне тоже… А зря серчаешь. Что это мы на расстоянии беседуем?
— Подойди, разрешаю.
Степан хохотнул несмелым смешком, в котором прозвучало что-то похожее на горечь. Андрей все еще держал руку за обшлагом, посматривая в тот угол, откуда вышел Степан.
— Ты не из пугливых.
— Уже слышал однажды. В чем дело, опять беседы на тему мое — твое и что такое демократия?
Степан не ответил, не спеша, точно на прогулке, поплелся рядом.
— Слыхал, неприятности у тебя…
— Ты… от Стефы? — спросил наобум, не желая откровенничать со Степаном.
— Неважно… Был да ушел. У нас теперь так, не клеится… Моя, конечно, вина… Капризы всякие не терплю. — И засмеялся колюче.
Однако, самомнение! Его вина… Лишь на мгновение отпустило внутри, а потом снова навалилось. Ни к чему все теперь… От Степана как бы исходил невидимый ток: стоило им встретиться, как оба начинали искрить. На этот раз искра погасла, едва вспыхнув.
— Я к тебе насчет… происшествия, — сказал Степан. — Виноват я. Так что не терзайся и сообщи куда следует…
От неожиданности
