class="p1">Добронега странно посмотрела на меня и вдруг проговорила:
– Помнишь-то, что сама просватана?
И я вспомнила. Желудок нехорошо сжался. Как у меня из головы могло вылететь, что Всемила просватана за княжеского сына?! Ведь Злата же упоминала! До этого момента я как-то не соотносила себя и Всемилу настолько, а тут вдруг поняла, что, если ничего не изменится, мне… придется выйти замуж неизвестно за кого! Я вспомнила, что Всемиле не понравился суженый и она надеялась уговорить брата отменить свадьбу, и сжала виски руками.
– Он едет с сыном?
– Никто не знает. Вчера вести пришли, что скоро ждать, а когда, с кем – неведомо.
Я медленно встала, подошла к котлу, накрыла его крышкой, двигаясь точно во сне. Что делать? Оказывается, все эти дни я жила припеваючи. Теперь же, когда Добронега сказала, что Всемила просватана, я по-настоящему испугалась. Испугалась до дрожи в коленях. И сразу на меня нахлынул миллион «а если». А если я так и останусь здесь навсегда? А если мне вправду придется выйти замуж неизвестно за кого? А если…
Сама мысль была настолько абсурдной, что поразила меня больше, чем вся ситуация с моим появлением здесь.
– Но почему? У Радима и Златы уже есть… союз. Зачем я?
Добронега вздохнула так, словно разговор причинял ей боль.
– Союз-то союз. Только те союзы ради детей заключаются. А Златку с Радимушкой Мать-Рожаница до сих пор своей милостью обходит.
Мне стало нехорошо, а Добронега продолжила:
– Да через тебя, дочка, верность Радимова еще крепче будет. Тут он уж никакого указа княжеского не ослушается.
Добронега снова вздохнула, теребя край фартука.
– Он мне не нравится, – чужим голосом проговорила я, повторяя мысли Всемилы.
Добронега подошла ко мне и крепко обняла. Я прижалась к ней изо всех сил, отчетливо понимая, что надежды Всемилы на отмену свадьбы были нелепыми и детскими. Просто потому, что сама она была взбалмошной и ветреной и считала, что жизнь похожа на сказку. А то, что Радим с детства во всем ей потакал, привело к тому, что она не воспринимала трудности всерьез. Я тоже пока многого не понимала, но даже мне было ясно, что здесь в конечном счете все решает тот, у кого больше власти, а все остальные просто повинуются. Например, в Свири прослеживалась четкая иерархия. Приказы Радима не обсуждались, хотя несогласные с ними были. Спорил с воеводой и вовсе один Альгидрас. Даже Улеб мог лишь что-то по-отечески посоветовать, но далеко не всегда Радимир его слушал. С Альгидрасом же, как я поняла, спорил до хрипоты, но нередко соглашался.
Значит, князь фактически хочет получить в заложницы сестру Радимира, чтобы навсегда приручить воеводу Свири. Радим как-то дал понять, что его верность не абсолютна? Или же Свирь настолько ценна, что князь перестраховывается, а для этого и сына не жалко? Я зажмурилась. И что мне делать в этой ситуации? Как вести себя?
– Ничего, дочка, – негромко проговорила Добронега. – Все образуется.
Я кивнула. Мы обе понимали, что она просто успокаивает себя и меня. Ничего не образуется.
В тот день князь так и не приехал, а я так измотала себя бесплодным ожиданием, что к вечеру мне уже настолько было плевать на собственное будущее, что я даже решилась подойти к Серому. После того как он поранил Альгидраса, я уже пыталась с ним подружиться, но мои первые шаги навстречу в виде большой кости, миски с молоком и куска хлеба остались непонятыми. При каждом моем появлении шерсть на загривке Серого вставала дыбом, а верхняя губа приподнималась, обнажая крепкие зубы. Он не рычал – просто скалился, но от этого оскала хотелось убежать в дом и подпереть дверь изнутри. Мне никогда не удавалось ладить с собаками. Я не понимала, что у них на уме и почему иногда виляние хвостом в доли секунды может смениться рыком.
Не знаю, как долго бы еще я обходила собачью будку стороной, но в тот вечер я слишком накрутила себя и слишком устала. И вот в таком подавленно-хандрящем настроении я отправилась на очередной сеанс налаживания отношений с Серым.
Серый меланхолично помахивал хвостом, устроившись в большой яме, вырытой им, судя по его виду, собственноручно. Я задумалась: уместно ли к собаке применить слово «собственноручно» или правильнее будет «собственнолапно»? Пока мой мозг был занят филологическими изысканиями, голова Серого приподнялась и розовый язык быстро облизал покрытый землей нос.
– Привет, – сказала я. – Давай наконец с тобой подружимся.
Серый навострил уши, но впервые не оскалился. Я присела на бревно чуть поодаль и разгладила длинную юбку.
– Понимаешь, я не виновата в том, что попала сюда. Я понятия не имею, как это случилось. И ты даже представить себе не можешь, как мне хочется вернуться, – я почувствовала, как горло перехватило, и подняла лицо к небу, цепляясь взглядом за розовеющие облака. – Мне страшно здесь, Серый… Вот вчера еще не было так страшно, а сегодня… Меня ждет неизвестно что. Понимаешь? Здесь мне все чужое. И я вообще никому не нужна. То есть нужна, но не я. А дома я нужна. Наверное. У меня там родители, друзья, интересная работа… Там дом!
Я говорила все это и отчетливо понимала, что мир, о котором я рассказываю Серому, сейчас даже мне самой кажется призрачным и ненастоящим. Словно это он был когда-то придуман, а настоящий – вот этот. Я посмотрела на настороженного пса, неотрывно следящего за мной, словно он и вправду понимал, о чем я ему рассказываю, и вздохнула:
– Ждешь хозяйку? Да?
Серый тревожно повел ушами и понюхал воздух.
– Или уже не ждешь? Говорят, собаки чувствуют, когда что-то случается. Ты чувствуешь, да? Сразу понял, что ее нет?
Пес опустил голову, пристроив морду на вытянутые лапы, прижал уши и вдруг заскулил. Тоненький жалобный звук, казалось, никак не мог исходить от этого огромного зверя. Тем страшнее он звучал в предзакатном воздухе. Словно реквием по всему, что уже никогда не случится. Я зажмурилась, борясь с желанием зажать уши. Значит, не врут те, кто рассказывает душещипательные истории про преданность и верность. Значит, собаки всё понимают и всё чувствуют. Я сглотнула, почувствовав комок в горле. Так плохо мне не было даже в ту минуту, когда я впервые смотрела в глаза Радиму и понимала, что он обманывается, продолжая любить ту, которой уже нет. Серый не обманывался. Он знал. И я почувствовала вину.
– Ты прости меня, что так получилось, – попросила я пса.
Казалось, он понял: вдруг встал и встряхнулся – пыль разлетелась в разные стороны. На меня, не мигая, уставились синие глаза. В них не было злости, не было ярости. Только нечеловеческая тоска.
– Серый… Серенький… Ты прости, – повторила я и, повинуясь какому-то порыву, шагнула навстречу зверю.
Мохнатые уши шевельнулись, прижимаясь к голове, но я не остановилась. Я все время задавалась вопросом, похож ли мой голос на голос Всемилы. И кажется, в эту минуту получила ответ. Серый понимал, что перед ним другой человек. Об этом говорили его обоняние, зрение, но слух подводил. Я вспомнила, что собакам нельзя показывать страх. Но в тот момент я не боялась. Мелькнула шальная мысль, что он с легкостью может перегрызть мне горло, но почему-то я знала, что этого не произойдет. А если и произойдет, ну что ж… Все закончится. Сегодня мне почти этого хотелось.
Моя рука коснулась жесткой шерсти, я почти физически ощутила напряжение Серого. Но ничего не произошло. Влажный нос ткнулся мне в руку, испачкав землей. Я запустила пальцы в густую шерсть, негромко приговаривая что-то. Серый поднял морду. Он не признал меня хозяйкой, но мне показалось, что в тот миг мы друг друга поняли. Остаток вечера я просидела у собачьей будки, перебирая густую шерсть на загривке и думая о том, что мы с Серым одинаково одиноки в этом мире.
Несмотря на свою маленькую победу, я засыпала с тяжелыми предчувствиями; наверное, поэтому мне всю ночь снилось, что я плыву на матраце посреди моря и он вдруг начал сдуваться. Я снова проснулась разбитой и измученной. Погода была под стать моему настроению: с утра накрапывал
